Вокруг случившегося в прошлую пятницу инцидента, когда полицейские увезли с Арбата девятилетнего мальчика, декламировавшего Шекспира, сформировалась резкая поляризация публики. Хотя, отметим сразу, для девяти десятых наших сограждан ничего не произошло, и данный кейс имеет значение для узкой тусовки вокруг «Фейсбука», но сообщество это весьма влиятельно ввиду своих медийных возможностей. Полутона, оттенки заменила черно-белая картина, в которой есть «злодеи» и «агнцы».
С одной стороны, тотальное недоверие к правоохранительным органам, идущее еще от советских времен. И это недоверие, как мы прекрасно знаем, имеет свои основания.
С другой — недоверие к общественной активности, к тому, что на современном языке называется «гражданской журналистикой». Шла прохожая, засняла броскую сценку, выложила в интернет со своими комментариями. И недоверие к таковой форме активизма тоже неслучайно, ибо у людей свежа в памяти перестройка с ее последствиями.
Вообще просмотренные кадры и прочитанные дискуссии вызывают воспоминания именно о советском времени и грустные мысли о том, как, несмотря на внешние перемены, мало что изменилось глубинно. Именно оттуда идет не только неприязнь к «ментам» (молоденькая журналистка, которая разместила пост, положивший начало скандалу, уж точно при СССР не жившая взрослой жизнью, назвала сотрудников полиции «мусорами» — словом из уголовной лексики, полном ненависти. «Мусор», да и «мент» — это все не безобидный «коп»), но и сознание того, что их действиям можно сопротивляться. В этом заключалось противоречие советского обыденного сознания — презрение к милиции за ее беспредел, но и одновременно свойское отношение к ней, понимание, что это — «свои ребята», что с ними можно «договориться», а то и послать подальше.
При сильной поляризации неудивительно, что в ход идут любые аргументы. С одной стороны, доходит до оправдания детского попрошайничества («а что здесь такого?», «ну и пусть себе собирает деньги»). С другой — отрицание права семьи на ее собственную версию событий, априорная вера в правоту полиции. Любопытно, что патриоты-государственники в рамках этой дискуссии апеллируют к западному опыту беспрекословного подчинения полицейским, а либеральная публика в ответ заявляет, что Запад нам не указ.
Полиции предстоит сделать еще очень многое, чтобы избавиться от априорных подозрений. Одного переименования явно недостаточно. Впрочем, и в тех же США работой «копов» очень многие остаются недовольны, что и подтверждают многочисленные происшествия, например, на расовой почве. Так что конфликт в отношениях между правоохранителями и обществом будет всегда, он заложен объективно самим фактом всесилия государства. Другой вопрос, что вполне реально уменьшить зазор между ожиданиями граждан и реальностью действий полиции. То, что органы МВД извинились перед мальчиком, — уже можно считать обнадеживающим знаком.
Общество же должно понять, что dura lex sed lex — принцип универсальный, что из него не может быть изъятий на основе симпатий или антипатий, что в правовом государстве законы важнее понятий. Полицию нельзя делать заложником своих политических пристрастий. Она должна быть вне этих игр между властью и оппозицией.
Из того, что известно сегодня про семью ребенка, можно сделать вывод, что, скорее всего, произошло недоразумение, мальчишку задержали от недомыслия родителей, допустивших его подозрительное поведение. Попрошайничества в его классической форме не было. Впрочем, пусть разбираются соответствующие органы. На ум же приходит история из собственной жизни. Года два-три назад моя дочка с подружкой одно время развлекались тем, что подбегали к проходящим мимо двора взрослым и предлагали купить у них плетеные из резинок (была такая мода в то время) безделушки. Кто-то покупал. Я сперва относился к этому как к безобидному баловству, как к игровой форме социализации, когда ребенок учится общаться, преодолевать комплексы и т. д. Потом, подумав, что прохожие бывают разные, запретил дочери делать это. Теперь же понимаю — а ведь и их могли задержать и доставить в отделение как попрошаек. И кто бы был виноват? Видимо, на Арбате произошло нечто подобное.
Но случай с мальчиком, читающим Шекспира (надо было ему делать это на английском языке), это и история про то, как изменили нашу жизнь электронные девайсы, благодаря которым фиксация происходящего осуществляется онлайн почти повсеместно. Теперь то, что раньше было известно лишь по описаниям очевидцев, каждый может увидеть сам и составить свое собственное мнение. И речь не только о том, что у нас теперь всегда при себе аппарат для видеосъемки, но и о камерах наружного наблюдения и т. д. А просмотр таких роликов способен создать эмоциональное отношение, чувство сопричастности, помогающие вирусному распространению информации.
Но и вроде бы объективное видео дает возможность для манипуляций — выборочная съемка, монтаж, а также комментарии к нему, направляющие наше внимание в ту или иную сторону, предвосхищающие наше восприятие. Эффект, давно известный из психологии и криминалистики. Один и тот же ролик можно интерпретировать и как историю про беспредельщиков-ментов, жестокосердных и бесчувственных формалистов, и как историю про «наглую бабу», «накосячившую», а теперь матерящуюся и мешающую полиции делать свое дело.