Куда исчез «красный пояс»

В апреле 1998 года, на следующий день после выборов руководителей нескольких регионов, меня пригласил на беседу губернатор Тульской области коммунист Василий Стародубцев. «Я слышал, ты хорошо разбираешься в политике, — сказал он. — Скажи, кто победил на выборах в Пензе?» Он огорчился, узнав, что его хороший знакомый Анатолий Ковлягин проиграл, но я порадовал его тем, что в Смоленске вроде бы побеждает коммунист Прохоров.

«А что ты думаешь о таком политическом лидере, как Зюганов?» — продолжал спрашивать Стародубцев. Я ответил в том духе, что Зюганов, безусловно, выдающийся политик, но он никогда не станет президентом. Ответ Стародубцеву явно не понравился, он нахмурился: «Почему ты так думаешь?» «Потому что недовольных им всегда будет больше, чем сторонников». Губернатор поморщился…

Этот разговор продемонстрировал, какими надеждами были тогда полны оппозиционные губернаторы. Казалось, еще чуть-чуть и ненавистный режим рухнет, благо «красный пояс» все плотнее охватывал Москву.

Сегодня те ожидания вызывают недоумение. «Красный пояс» исчез из словаря журналистов и политологов, причем совсем незаметно, без всяких объяснений. Чем же он являлся и был ли вообще? Что его убило?

Проиграв в июле 1996-го президентские выборы, коммунисты несильно расстраивались. Впереди их ждал лакомый приз — избирательная кампания осени 1996-го — весны 1997-го, в которой на кону стояло несколько десятков губернаторских должностей. Основная ставка делалась на «красный пояс», оплот оппозиции. Сергей Обухов, депутат Госдумы от КПРФ, а тогда ведущий политтехнолог коммунистов, так определяет их цель: «Мы хотели показать, что можем эффективно управлять губерниями, а также сформировать костяк кадров, который способен прийти к руководству страной».

Термин «красный пояс» появился в середине 1990-х, чтобы обозначать феномен устойчивого протестного голосования в регионах, протянувшихся широкой лентой от Брянска до Среднего Поволжья и далее через Южный Урал и Южную Сибирь.

Эти области в основном совпадали с черноземным поясом России, о котором географ Татьяна Нефедова пишет как о районе крупного зернового хозяйства, где в деревне сохранялась относительно здоровая социальная среда. Ее коллега Дмитрий Орешкин подчеркивает специфику местного быта: городские семьи были тесно связаны с сельскими родственниками, которые под крышей совхозов-колхозов жили вполне неплохо, используя в личных целях возможности крупных хозяйств.

В отличие от жителей заброшенных деревень Русского Севера населению Черноземья было что терять. Крушение советской экономики нанесло по нему двойной удар: в глубокую депрессию погрузились промышленные предприятия в средних и мелких городах, а сельское хозяйство, оставшееся без огромных дотаций из госбюджета, лишилось дармовых комбикормов, удобрений, солярки, сельхозтехники.

Обухов отмечает парадоксальный факт: опорой коммунистов в 1990-е стала «белогвардейская Россия» — области, где в Гражданскую войну крестьянство оказывало решительное сопротивление большевикам. Самым стойким регионом, дольше и больше всех голосовавшим за КПРФ и Зюганова, оказалась Тамбовская область, центр Антоновского восстания.

Реформировать село быстро и безболезненно в «красном поясе» было невозможно. Как показывает Нефедова в своих исследованиях, китайский вариант, предполагающий создание мелких частных хозяйств на месте колхозов и совхозов, не подходил. В отличие от Китая модернизационные процессы зашли в России слишком далеко. При Брежневе в деревне понастроили огромные животноводческие комплексы, гигантские мехдворы с обилием техники, которые невозможно было поделить между крестьянскими хозяйствами. С другой стороны, даже в Черноземье трудовая этика за три поколения колхозного строя была искалечена, а уровень жизни вырос. Люди просто не стали бы, как китайцы, много и хорошо работать за плошку риса.

Доля сельского населения в областях «красного пояса» составляла 35–45%. По сравнению с Западом, где этот показатель колеблется на уровне 2–7%, это очень много, а ведь есть еще и население маленьких городков Черноземья, и его занятия близки к крестьянским. В советские годы естественный процесс урбанизации искусственно сдерживался («всем классом — в колхоз»), а «лишние руки» перетекали в дотационные хозяйства, не экономившие на зарплате и не отягощенные проблемой производительности труда.

Население этих областей характеризовалось еще и державническим менталитетом, идущим от психологии обитателей засечных черт и казачества. Оно особенно болезненно восприняло распад СССР. В один день Курская, Белгородская, Воронежская и, например, Оренбургская и Ростовская области, от которых со времен Гоголя «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь», стали приграничными со всеми вытекающими отсюда проблемами.

Первый звонок для центральной власти прозвучал в апреле 1993 года, когда на губернаторских выборах в Пензе, Брянске, Орле и Смоленске назначенные Ельциным главы регионов из демократов с треском проиграли, уступив место представителям прежней номенклатуры, самым известным из которых был Егор Строев. «Красный пояс» упрочил свою репутацию на думских выборах 1995-го и президентских 1996-го.

Впрочем, с ходу взять реванш коммунистам не удалось. В Саратовской области, с которой началась осенняя кампания 1996 года, энергичный хозяйственник Дмитрий Аяцков, которому перед назначением губернатором в апреле того же года была поставлена задача вырвать область из «красного пояса», наголову разгромил выдвиженца КПРФ Анатолия Гордеева. Но дальше осечек уже не было. К марту 1997-го оппозиции удалось делегировать во власть около двадцати губернаторов, десятки мэров и глав районов, получить большинство в нескольких десятках заксобраний.

Сражение за «красный пояс» в 1996–1997 годах велось коммунистами в основном на энтузиазме. Если противники привлекали политтехнологов, тратили большие деньги на СМИ, привлекали административный ресурс, то кампании оппозиции, как правило, были малобюджетными. Ностальгирующие пенсионеры бесплатно разносили простенькие газеты, расклеивали незамысловатые листовки. Не нужно было ломать голову и над имиджем — поддержка Зюганова решала все или почти все. Неприятие ельцинской политики было настолько сильно, что главным тезисом программы оппозиции было слово «против» — курса президента, развала Союза, приватизации и т. д. Содержательная часть сводилась к популизму и демагогии, например к лозунгу «Главное для Тулы — оживить заводы!». Как «оживлять», за чей счет, куда девать продукцию, не уточнялось.

Администрация президента, возглавляемая Анатолием Чубайсом, реагировала на происходящее достаточно спокойно. Как вспоминает бывший заместитель губернатора Псковской области Дмитрий Шахов, когда в регионе победил жириновец Евгений Михайлов, куратор из АП сказал: «Федеральный центр будет уважать выбор псковского народа, каким бы ужасным он ни был». Причины подобного фатализма стали ясны позднее.

Губернаторские выборы не просто дали психологическую разгрузку избирателям, излившим свое отчаяние в протестном голосовании, но и перевалили на оппозицию груз ответственности за состояние дел. Новые губернаторы стремительно обуржуазивались, теряли всякую пассионарность и радикализм. Оказавшись в губернаторских креслах, коммунисты с удивлением обнаруживали, что вынуждены строить капитализм. Им в обязанность вменялись совсем не революционные задачи: защищать право частной собственности, привлекать инвестиции, способствовать становлению рынка ценных бумаг, соблюдать антимонопольное законодательство. Как бы ни ругал приватизацию кандидат-коммунист во время избирательной кампании, но в соответствии с законом, как и ввиду необходимости пополнения бюджета, он должен был распродавать государственное добро.

«Советская Россия» с озлоблением констатировала, что, когда в Совете Федерации встал вопрос об одобрении Земельного кодекса в левой редакции и Василий Стародубцев подошел к оппозиционному губернатору Олегу Богомолову из Кургана, желая удостовериться, что коллега «не сдрейфит», тот отвел глаза, так как предпочел воздержаться.

Компартия «своих» губернаторов совершенно не контролировала. Попытка первого секретаря Тульского обкома Ивана Худякова повлиять на кадровую политику Стародубцева привела к резкому ухудшению отношений между ними и к потере и без того незначительного влияния коммунистов в области. Волгоградский губернатор Николай Максюта после избрания заявил: «Отныне партийные принципы не будут для меня определяющими. Партия — это общественная организация, а губернатор — государственный человек. И путать эти два понятия нельзя». А в Кемеровской области Аман Тулеев настолько запугал местных коммунистов, что те поддерживали его, даже когда он обрушился на Зюганова. Компартия оказалась заложником ситуации: она боялась сказать хоть слово неодобрения против своих выдвиженцев, они же, по сути, от нее не зависели.

Кошмар демократических аналитиков — страшная коалиция «красных губернаторов», сжимающих столицу в кольцо, — не реализовался. Единственной попыткой подобного союза было подписанное в 1997 году между главами Тульской и Рязанской областей соглашение о сотрудничестве, так и оставшееся листком бумаги. Частные интересы губернаторов всегда оказывались важнее общих.

Свою роль в укрощении коммунистов сыграли и «красные директора», поддержавшие их возвращение к власти. Эта социальная группа выступала за частичную реставрацию советской модели экономики, при которой расходы предприятий перекладывались на государство, а доходы получал менеджмент. По мнению Орешкина, «красные директора» боролись за коммунистические ценности, пользуясь всеми преимуществами рынка, защищенного от конкуренции. Ими был отработан вполне эффективный механизм воздействия на власти: завод стоит, денег нет, люди перекрывают дорогу. Москва выделяет средства, которые моментально приходуются, и некоторое время спустя снова организуется забастовка.

Впрочем, в 1996–2000 годах «красные директора» были уже уходящей натурой. Экономика России совершала переход от советского уклада с его упором на тяжелую промышленность к капитализму, ориентированному на массового потребителя. Еще в середине 1990-х первыми людьми в регионе были директора крупных заводов, но спустя пять лет их место заняли бизнесмены новой формации — владельцы сетей магазинов, торговых центров, банкиры и т. п. Системообразующие предприятия, оставшиеся на плаву, вошли в федеральные холдинги, и вместо кондовых советских хозяйственников новые хозяева поставили руководить тридцати-с-чем-то-летних менеджеров. Все эти процессы протекали и в «красном поясе». Юрий Погребщиков, бывший мэр Ростова-на-Дону и директор крупного завода, писал о «практически полном уничтожении директорского корпуса» в то время: «Ослабленный, но оставшийся еще работоспособным директорский корпус был объявлен мишенью. Так называемые «красные директора», конечно, должны были быть максимально поменяны… Главным показателем любого предприятия стала прибыль, а не социальная значимость завода. Новые руководители предприятий постарались как можно быстрее избавиться от руководителей среднего звена». Так исчезла важная составляющая поддержки КПРФ.

Слабым местом почти всех коммунистов-губернаторов были отношения с прессой. Коммунисты не воспринимали новейших методов работы с ними — тонкой смеси шантажа и подкупа, которая стала фирменным стилем Кремля и наиболее толковых региональных лидеров, от Лужкова и Шаймиева до Тулеева и Чуба. Неудивительно, что им доставалась наибольшая порция критики. Когда Россель или Шаймиев в 1997–1998 годах закрывали свои регионы для чужого алкоголя, местная пресса поддерживала эти шаги, а аналогичная попытка Стародубцева разносилась в пух и прах. Где это было возможно, Кремль использовал мощь федеральных СМИ, в частности филиалов ВГТРК, для систематической информационной войны с губернаторами, например с брянским Юрием Лодкиным или тамбовским Александром Рябовым.

С приходом в Кремль Владимира Путина многое скрытое стало явным. Главное открытие состояло в том, что абсолютной ценностью для губернатора вне зависимости от политического окраса было обладание властью. Ради нее губернаторы согласились и на изгнание из Совета Федерации, и на отмену выборов. Благо был достигнут компромисс: Кремль не инициирует отставок губернаторов в обмен на одобрение его политики.

Почему ни один из «красных губернаторов» не то что не подал в отставку в знак протеста против отмены выборов и иных путинских новаций, но даже и не пикнул? «Видимо, не созрела еще та политическая культура, которая требовала бы ради политических позиций жертвовать своим постом», — отвечает секретарь ЦК КПРФ по информационной политике, депутат Госдумы Олег Куликов. «К концу 1990-х годов губернаторы, в том числе консервативные, на своей практике поняли, что при капитализме им живется гораздо лучше, — отмечает Орешкин. — Можно учредить частный бизнес, использовать свои административные преимущества — приватизировать какой-нибудь завод — и иметь не пыжиковую шапку, черную «Волгу», казенную квартиру, как в советскую эпоху, а вполне серьезные деньги. И жить на них по западным стандартам».

В «красном поясе» изменилось и отношение избирателей к центральной власти. Путин перехватил у коммунистов державно-патриотическую риторику, и все, кто болезненно переживал «капитуляцию» Москвы перед Западом, с облегчением перешли на сторону нового президента. Если сравнить карты электоральной поддержки Ельцина и Путина, максимум прироста президентская власть набрала на территориях «красного пояса» — 15–30%.

Сотрудник аппарата ЦК КПРФ, занимающийся выборами и пожелавший сохранить анонимность, считает распад «красного пояса» закономерным. По его мнению, руководство КПРФ как в центре, так и на местах — это третий сорт советской бюрократии. Из-за своей третьесортности эти люди не смогли при смене социального строя пролезть в новую власть или в бизнес и от безысходности сбились в КПРФ. Когда появилась возможность пойти во власть на волне народного недовольства, с радостью пошли. Для «красных губернаторов» и пришедших с ними функционеров это было долгожданное возвращение в «лоно матери-церкви», в истеблишмент. После этого выбор между властью и компартией в пользу власти был для них только делом времени. При той централизации власти и налоговых поступлений, которая сложилась в путинской России, линька «красных губернаторов», как и всего «красного пояса», была неизбежной.