Большой стиль

Игорь Порошин

Креативный продюсер телеканала «Россия-2»

В Большом театре, теперь сияющем позолотой турецкого отеля, случилось необычайное происшествие. После пятилетней реконструкции главной сцены давали премьеру «Руслана и Людмилы». Уже примерно на 30-й минуте в зале раздались первые крики «позор». К этому моменту стало ясно, что исполнитель партии Фарлафа вовсе не грузен и дрябл, как иные оперные люди, а под его кожаной курткой скрывается роскошный накачанный торс.

По сцене расхаживали девицы в топиках и микрошортах и запускали вертолетики. Через минут пять к крикам «позор» в зале добавился благожелательный смех и даже крики «браво».

К третьему акту зал разделился так, что разделившиеся разве что друга друга не били. Одни кричали: «На что променяли Россию?», другие: «Девственницы, домой!», «Россия, вперед!» К поклонам половина зала сбежала со своих мест, а половина рукоплескала.

Ничего подобного Большой театр последние лет 100 не знал. В 1920-х годах в больших театрах можно было хулиганить на сцене. Затем Сталин и его советники по культуре учредили формат театра оперы и балета, известный в мире как bolshoy style, а в русском народе как «классика». Ее-то поругание и праздновали на премьере «Руслана и Людмилы» одни и оплакивали другие.

Если бы Большой не обветшал, его реконструкцию следовало бы придумать и бессовестно затянуть. Большой закрылся в момент финального истощения концепции Высокого сталинского музыкального шоу. Потребовалось пять лет, чтобы дать успокоиться праху мертвеца.

Но в самом деле, что было делать директору Большого Анатолию Иксанову? Выпускать в угоду оперной публике на четыре часа девок в кокошниках на фоне задника с дубами-колдунами? Так ведь в России больше нет оперной публики, нет великих оперных голосов, есть только призрачное, переданное по наследству представление о том, как должна выглядеть «классика». И есть врожденный инстинкт русского человека: если ты в Москве, сходи в Большой. Смотреть оперу ушами, как прежде, умеют теперь только в четырех-пяти городах мира. Остальной мир, включая Россию, оперу смотрит глазами. «Руслан и Людмила» — шоковая терапия для нашего непосвященного зрителя. Но он еще и непросвещенный. «Руслан и Людмила — 2011» — лекция о международном положении, дайджест расхожих сценических трюков, постмодернистские аз и буки. «Руслан и Людмила — 2011», очевидно, не самое лучшее, потому что грубое, произведение постановщика Дмитрия Чернякова — самого знаменитого и, по сути, первого оперного режиссера из России, востребованного на Западе (Берлин, Мюнхен, Париж, Нью-Йорк, далее везде). Поэтому «Руслан и Людмила» — это еще и большое огорчение для его поклонников.

Но без грубости было никак не обойтись. Хотя бы потому, что опера Глинки — неловкий, неотесанный, крайне неудобный для сцены шедевр с путаным сюжетом и смехотворной лирикой, где подлинный Пушкин обезображен переделками бездарностей.

Две трети спектакля Черняков вертится волчком, забывая о приличиях, забывая и о своих поклонниках. И преследуя, в сущности, одну цель: не дать заскучать Иван Иванычу с Марьей Иванной в партере и Маше с Сашей в ложе бенуара. Никто не заскучал — Иван Иваныч с Марьей Иванной ушли оскорбленные во втором антракте, а Маша и Саша остались и не пожалели. Через кащеевы каньоны, с шутками ниже пояса Черняков продирается к третьему действию, чтобы сделать-таки свой фирменный кульбит, за который мы его так любим, — от фарса к драме.

Людмила сходит с ума в белоснежном интерьере спа. И вот тут-то становятся понятными многие вещи. Например, что Черняков придумал очень пушкинский спектакль. Ведь «Руслан и Людмила» представлялась многим современникам Пушкина юношеской похабщиной, хотя бы потому, что там было употреблено слово «чихать». Кроме того, «драму в спа» способен пережить как драму только определенный класс. Понятно, к кому по-настоящему обращаются Руслан и Людмила и вместе с ними Новый Большой. Новая буржуазия, тебе посвящается. Ну а собственно кому еще у нас ходить в оперу