В начале XIX века Николай Карамзин — самый модный писатель своего времени и издатель влиятельного журнала «Вестник Европы» — «постригся в историки, как в монахи». Это меткое определение принадлежит знаменитому остроумцу той эпохи князю Петру Вяземскому. Значительную часть «Истории государства Российского» Карамзин написал, сидя в добровольном заточении в Остафьеве, подмосковной усадьбе Вяземских. Действительно, было похоже на монастырское уединение. Ныне там стоит памятник — бронзовые восемь объемистых томов (еще четыре Карамзин написал позже).
Однако цели, которые ставил перед собой Карамзин, отдаваясь этому монашескому служению, были очень даже светскими. В его время изучение русской истории, коллекционирование предметов отечественной старины и разбор древних рукописей были довольно специфической субкультурой — уделом немногих энтузиастов, преимущественно дилетантов. По-современному выражаясь, гиков. Карамзин, сам до известной степени будучи гиком, решил это положение изменить: популяризовать русскую историю, сделать ее такой же интересной, как история Древнего Рима или Франции (ту и другую образованные дворяне читали много и охотно). Русская история должна была стать предметом обсуждения в светских салонах и клубах. Ею должны были увлечься дамы. Короче говоря, русская история должна была стать модной.
В 1818 году (спустя 15 лет после «пострижения в историки») Карамзин представил читающей публике плоды своих изысканий: в продажу поступили первые восемь томов «Истории государства Российского». Они произвели фурор. Их все читали, о них всех говорили. По мотивам карамзинской «Истории» стали сочинять стихи, писать картины, ваять памятники. Пушкинский «Борис Годунов», «Думы» Рылеева, первая русская опера «Жизнь за царя» («Иван Сусанин») Глинки — ничего этого не было бы без карамзинского труда; все эти произведения прямо-таки пронизаны карамзинским духом, а часто и прямыми цитатами (более поздняя картина Репина, известная в народе как «Иван Грозный убивает своего сына», — фактически иллюстрация к Карамзину).
С тех пор русской истории уже не приходилось быть в унизительном положении гиковской субкультуры.
...Нынче историей увлекаются все кому не лень: от интернет-троллей до министра культуры. Карамзин сетовал в начале XIX века, что «пока мы еще не имеем красноречивых историков, которые могли бы поднять из гроба знаменитых предков наших и явить тени их в лучезарном венце славы». Теперь же, двести лет спустя, от историков, красноречивых и не очень, отбоя нет; знаменитых предков тягают из гробов почем зря, а лучезарные венцы славы срывают с одних и напяливают на другие при малейшей перемене общественно-политической погоды. Высшая школа ежегодно выпускает тысячи людей с дипломами историков. «Про историю» снимают кино, про нее говорят по телевизору и с митинговых трибун, пишут в газетах и в блогах. Она и популярное увлечение, и предмет государственной политики. В этом шуме часто теряются не только «философский ум, критика, благородное красноречие», но и здравый смысл.
Первое, о чем напоминает нам здравый смысл: историю пишут люди. А у людей бывают личные мнения, интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывает неполнота знаний. Бывают, наконец, невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения. Профанация чего угодно, и истории в том числе, начинается с того, что мы забываем задать вопрос: «Откуда мы это знаем?» С чего мы взяли, что Александр Невский спас Русь от порабощения «псами-рыцарями»? Что царь Иван IV был Грозным, а царь Алексей Михайлович — Тишайшим? Все это нам поведал кто-то — монах-летописец, историк-исследователь, поэт, — у кого были какие-то свои источники, свои соображения и свои жизненные обстоятельства. Книга, написанная в XX веке и посвященная Ивану Грозному, говорит о своем авторе и о XX веке едва ли не больше, чем о Грозном и о XVI веке.
О некоторых людях, которым мы обязаны нашими представлениями о прошлом России, N+1 и рассказывает в цикле «История истории». Будет десять героев-историков, почему-либо представляющих для нас особый интерес. Вместе с тем, у цикла в целом есть свой главный герой — русская историография, идея целостного осмысления русской истории, прошедшая сложный путь от дилетантских упражнений Василия Татищева до блистательных в своей краткости, точности и глубокомысленности афоризмов Василия Ключевского — и дальше, от теории к теории, от одного переосмысления к другому.
Глава 1. Взлеты и падения Василия Татищева
Все началось в эпоху Петра I, когда у России еще не было своей истории.
Были летописи, разрозненные и часто противоречивые. Все попытки систематического изложения русской истории сводились к более или менее полному пересказу этих летописей, иногда с привлечением греческих, польских и других хроник, иногда с добавлением позднейших книжных легенд. Такова была «Степенная книга», составленная в середине XVI века духовником Ивана Грозного протопопом Андреем (будущим главой Русской церкви митрополитом Афанасием). Такова была «История» дьяка Федора Грибоедова, задуманная как аналог «Степенной книги» для новой царской династии Романовых и написанная в середине XVII века, в правление Алексея Михайловича. В качестве школьного учебника использовался «Синопсис», написанный, предположительно, архимандритом Киево-Печерской лавры Иннокентием Гизелем и впервые изданный в 1674 году.
Все это было, по сути, дремучее средневековье.
Европа же к началу XVIII века уже читала Жана Бодена, Джона Локка, Томаса Гоббса, Гуго Гроция и знала теории государственного суверенитета, естественного права и общественного договора. Она уже видела критическое, то есть проверенное по нескольким рукописям и снабженное научными комментариями, издание многих исторических документов и даже житий святых. В Европе расцветала рационалистическая философия и наука, критицизм и скептицизм, привычка ничего не принимать на веру и подвергать сомнению все, включая сообщения древних рукописей (и даже сам факт их древности). Эрудиты собирали письменные исторические источники, а расплодившиеся именно в XVII веке антиквары — материальные. Сопоставление данных разных источников, лингвистический анализ, историко-филологическая критика, датировка по материалам письма и почерку и т.д., и т.п.— все это превратило историю из пересказа летописей в науку.
В России ничего такого не было.
Ни «Степенная книга», ни «Синопсис», ни писания дьяка Грибоедова даже самый благожелательный читатель не мог бы поставить в один ряд с европейскими исследованиями того времени — ни с точки зрения метода, ни с точки зрения философского осмысления материала.
...Иметь свою историю было для России государственным делом. Петр I несколько раз издавал указы, обязывающие духовные и светские власти на местах «прежние жалованные грамоты и другие куриозные письма оригинальные, также и исторические рукописные и печатные книги пересмотреть, и переписать, и те переписные книги прислать в Сенат». В 1708 году царь поручил написать русскую историю дьяку Федору Поликарпову, справщику (нечто вроде редактора) московского Печатного двора. Однако произведение Поликарпова Петра не устроило: оно оказалось лишь очередным пересказом летописных сводов. «Ядро российской истории», представленное Петру в 1718 году князем Андреем Хилковым (написал книгу его секретарь Алексей Манкиев), оказалось пересказом «Синопсиса». Известно, что псковский епископ Феофан (Прокопович), главный советник Петра по духовным делам, подносил царю некую «книжицу о происхождении славян», хотя сама эта книжица не сохранилась. Кроме того, государь поручил немцу на русской службе Генриху фон Гюйссену, воспитателю своего сына Алексея, написать историю Северной войны. Заметки о войне, явно с прицелом на будущих историков, оставил и сам Петр, и некоторые его сподвижники.
В 1718 году обер-иеромонах русского флота Гавриил (Бужинский) по приказу царя перевел с латыни «Введение в европейскую историю» Самуэля фон Пуфендорфа, а в 1724-м — так называемый «Лютеранский хронограф» Вильгельма Стратемана (в переводе — «Феатрон, или Позор [обзор] исторический»).
Петр, разумеется, понятия не имел об историко-филологической критике и специальных дисциплинах вроде палеографии и дипломатики, которые стали фундаментом европейской исторической науки. Он просто хотел, чтобы русские дьяки и монахи, получившие, по сути, средневековое образование, с бухты-барахты написали русскую историю, сопоставимую по качеству с Пуфендорфом.
Эта затея, само собой, провалилась.
Тогда Петр решил пойти проверенным путем: в 1724 году, при создании Академии наук, он особо требовал выписать из Европы хорошего историка.
Из Кенигсберга приехал Готлиб Байер. Он был большой специалист по восточным древностям и языкам, прежде всего по китайскому. Россия привлекала его соседством с Китаем, однако, к своему разочарованию, он не нашел в Петербурге ни китайского антиквариата, ни вообще сколько-нибудь заметного присутствия китайцев. За двенадцать лет жизни в России Байер так и не выучил русского языка. Вместо капитальной русской истории он написал лишь несколько небольших латинских статей о происхождении Руси, основанных преимущественно на византийских известиях. Но Петр, умерший в 1725 году, даже с этими статьями не успел ознакомиться.
Истории у России по-прежнему не было.
Василий Никитич Татищев был истинным «птенцом гнезда Петрова». Вечно был в делах, в государевых поручениях. Он сочетал природную живость ума с неутолимой любознательностью. Он был рационалист, прагматик, скептик, местами даже циник. Историк Павел Милюков характеризовал его как «практического и расчетливого, прозаического, без капли поэзии в натуре». Татищев интересовался сразу всеми науками: был инженером, металлургом, библиофилом, коллекционером рукописей, знающим антикваром. Он считается основателем трех крупных городов: Ставрополя Волжского (ныне Тольятти), Перми и Екатеринбурга. Он был организатором горнорудной промышленности на Урале и в Сибири, проводил денежную реформу, участвовал в политических интригах.
И помимо всего этого, именно Татищев написал первую русскую историю.
Он родился в 1686 году. Происходил из знатной семьи, даже был в свойстве с правящей семьей через царицу Прасковью, жену Ивана V, брата Петра. Воевал со Швецией, был ранен в Полтавской битве, выучился на артиллериста и военного инженера, пополнял образование в Германии. Книги, преимущественно латинские и немецкие, скупал возами. Его начальником и покровителем был генерал-фельдцейхмейстер граф Яков Брюс — потомок шотландских королей, служитель русской короны во втором поколении, начальник всей русской артиллерии и всей горнорудной промышленности, строитель первой русской обсерватории, имевший репутацию колдуна и чернокнижника.
В 1717 году в Данциге 30-летний инженер-поручик Татищев обратил на себя внимание Петра. Город задолжал России военную контрибуцию в размере 200 000 рублей. Городские власти предложили царю в счет долга картину «Страшный суд», написанную, как уверяли, просветителем славян святым Мефодием. Татищев представил Петру записку, в которой доказывал, что картина имеет позднее происхождение и никак не может стоить баснословных 100 000, в которые ее оценивал магистрат Данцига. Это было упражнение, вполне достойное европейских антикваров XVII века.
Видимо, под впечатлением от этого происшествия Петр решил именно Татищеву поручить составление обстоятельного хорографического описания России (хорографией назывались карты и описания территорий отдельных земель - Forbes.ru). Лучшим образцом жанра считалась тогда «Британия» Уильяма Кемдена (первое издание — 1586 год) — подробнейшее описание Британских островов, содержащее сведения и о ландшафте каждой области, и о ее истории, и о достопримечательностях, и о характерной для нее материальной культуре. Кемден, помимо всего прочего, считается одним из пионеров археологии. Нечто подобное предстояло совершить Татищеву.
Однако это поручение отнюдь не освобождало его от прочих должностных обязанностей. В 1720 году Петр, памятуя о военно-инженерной специальности Татищева, отправил его на Урал. Там в это время безраздельно властвовал другой петровский любимец, Никита Демидов, в качестве монопольного частного подрядчика, и уральские чугун и медь обходились царю подозрительно дорого. Татищев должен был наладить казенную горнозаводскую промышленность.
Освоение Урала было, по сути, колониальной эксплуатацией, во многом сродни той, которой тогда занимались европейцы в богатых пушниной лесах Канады, на плантациях сахарного тростника на Карибах, табака — в Вирджинии, хлопка — в долине Миссисипи. Только на Урал вместо африканских рабов везли крепостных из Центральной России. Татищев был, соответственно, колониальным администратором — и, под стать своим европейским коллегам, среди всех забот находил время интересоваться природой и историей порученной ему земли.
Демидов засыпал царя жалобами на самоуправство и лихоимство Татищева. Петр отправил на Урал начальника Олонецких горных заводов Вильгельма де Геннина, голландца на русской службе, а Татищева вызвал в Петербург. Что едва ли не все его соратники брали взятки и воровали, царь знал, но предпочитал прощать: главное, чтоб дело делалось. Татищев и не думал запираться: «Делающему, — заявил он, — мзда не по благодати, а по делу». Петр потребовал объясниться. Татищев ответил: мол, если бы я за взятку принял неправедное решение — это было бы преступление. А если я принял благодарность от просителя за хорошо проделанную работу — наказывать меня не за что. Петр предпочел простить Татищева — и отправил его в Швецию надзирать за обучением русской молодежи горному делу.
Именно в Швеции состоялось единственное прижизненное издание научного труда Татищева — латинского описания костяка мамонта, найденного в Костенках близ Воронежа. Тоже работа вполне в духе антикваров и естествоиспытателей «века эрудитов». Общаясь со шведскими учеными и копаясь в архивах, Татищев продолжал собирать сведения по русской истории — и из личной любознательности, и для будущего хорографического описания России.
После смерти Петра Татищев был назначен в Монетную контору, которая регулировала денежное обращение в стране. По сравнению с Уралом служба была очень спокойная: не приходилось носиться по делам за тысячи верст, почти все время в Москве. Старый покровитель Татищева Яков Брюс в это время вышел в отставку и предавался алхимическим опытам в уединенной подмосковной усадьбе Глинки. Татищев регулярно бывал у него. Кроме того, в круг его постоянного общения входили бывший президент Камер-коллегии князь Дмитрий Голицын, бывший сибирский губернатор князь Алексей Черкасский, выбившийся в новгородские архиепископы Феофан (Прокопович), юный сын молдавского господаря Антиох Кантемир, будущий знаменитый поэт. Для 40-летнего Татищева это было время, когда можно было в беседах с образованными приятелями «переварить» обширные книжные и практические познания, которые он приобрел за прошедшие годы. У него сложилась собственная политическая философия. По всей видимости, именно в это время он приступил к систематической работе над своей «Историей российской».
Вскоре Татищеву представился случай разъяснить свою политическую философию публично. В 1730 году умер от оспы 14-летний император Петр II. Прямых наследников престола по мужской линии не осталось. Ближайшей претенденткой на престол была Елизавета, младшая дочь Петра I. Но ее обошли.
Государством управлял Верховный тайный совет из восьми человек (четверо князей Долгоруких, двое Голицыных, канцлер Гавриил Головкин и Андрей Остерман). Этот совет постановил предложить корону герцогине Курляндской Анне Иоанновне, дочери Ивана V, сводного брата и формального соправителя Петра I. Причем Анне поставили ряд условий (соответствующий документ так и назывался — «Кондиции»): без согласия совета не начинать войн и не заключать мира; не вводить новых податей; не жаловать никого высшими чинами; не раздавать вотчин и деревень; не лишать дворян жизни, чести и имения без суда; кроме того, Верховный тайный совет оставлял за собой распоряжение государственной казной. И главное: императрице запрещалось выходить замуж и назначать наследника престола. Фактически речь шла об ограничении самодержавия олигархией «верховников». Понятно, почему совет предпочел Анну Елизавете: своенравной 19-летней дочке Петра, и после смерти сохранившего громадную популярность у дворянства, еще поди поставь какие-то «кондиции». Анне же было уже под сорок, корона Российской империи была для нее потрясающим подарком судьбы, и «верховники» были уверены в ее сговорчивости.
Татищев, наряду с Феофаном, князем Черкасским, Кантемиром и другими, кто не мог рассчитывать, что «верховники» станут учитывать их интересы, выступил против «затейки» с «Кондициями». Именно перу Татищева принадлежит «Произвольное и согласное рассуждение и мнение собравшегося шляхетства русского о правлении государства», подписанное тремя сотнями дворян. В этом документе содержится исторический экскурс. Трижды Россия видела на престоле избранного монарха (Бориса Годунова, Василия Шуйского и Михаила Романова), и лишь избрание Михаила Татищев признает законным как свершившееся «согласием всех подданных» (то есть в силу общественного договора). Анну Иоанновну же «верховники» избрали келейно, ни о каком «согласии подданных» и речи не было. Вместе с тем, Татищев провозглашает единовластие залогом величия и благоденствия России: от Рюрика до Мстислава Великого оно было — и страна процветала; потом наступил удельный период — и Россия попала под татарское иго и уступила значительную часть земель Литве; Иван III восстановил единовластие — и началось возрождение государства. Татищеву нравится идея двухпалатного парламента, но не для стеснения монаршей власти, а лишь в помощь самодержцу. Главный посыл татищевской программы: нет ограниченной монархии, даешь просвещенный абсолютизм.
Анна Иоанновна, убедившись, что «верховники» не пользуются поддержкой в дворянской среде, прилюдно разорвала «Кондиции» — и сохранила самодержавие.
На ее коронации Татищев был обер-церемониймейстером. Вместо представительного парламента новая императрица учредила Кабинет министров из трех человек — в дальнейшем этот орган в основном и управлял государством, пока государыня предавалась разнообразным забавам. Первенствовал в государстве ее фаворит еще с курляндских времен Эрнст Иоганн Бирон.
Вскоре у Татищева случился конфликт с сенатором Михаилом Головкиным, сыном могущественного канцлера. Дело касалось злоупотреблений в Московской монетной конторе, где Татищев был к тому времени начальником. Россия, как и Европа, испытывала в первой половине XVIII века дефицит серебра. Казне требовались серебряные деньги для расчетов с военными поставщиками, поэтому их решили изъять из внутреннего обращения. Это была грандиозная логистическая задача, и ее перепоручили множеству частных подрядчиков. Они должны были скупать у населения мелкие серебряные монеты и сдавать государству на переплавку. Одним из таких подрядчиков была московская купеческая компания Ивана Корыхалова. В 1731 году один из членов этой компании, Дмитрий Дудоров, рассорился с партнерами — и донес Головкину, который надзирал от Сената за монетным делом, что Татищев получил от Корыхалова откат и обеспечил ему подряд на максимально выгодных условиях. Контракт у Корыхалова отняли и передали другой компании. Возглавлял ее, разумеется, Дудоров. Татищев, отстраненный от руководства Монетной конторой и отданный под следствие, был убежден, что Головкин получил от Дудорова внушительный откат.
Находясь под домашним арестом, Татищев предавался изучению русской истории, пользуясь своей обширной библиотекой и коллекцией рукописей. Для «Истории российской» это был, вероятно, самый плодотворный период — при том что ее автор в это время готовился к смертной казни.