Тело как хранитель правды: как детские психологические травмы отражаются на здоровье

Элизабет, женщина двадцати восьми лет, пишет:

«Моя мать в детстве очень плохо со мной обращалась. Как только ей что-то не нравилось, она била меня кулаками по голове, головой об стену, таскала за волосы. У меня не было возможности предотвратить это, потому что я никогда не могла понять реальных причин вспышек ее гнева, чтобы избежать наказания в следующий раз. Поэтому я усердно старалась распознать малейшие колебания настроения матери еще на начальной стадии в надежде избежать их развития. Я постоянно приспосабливалась к ним. Иногда у меня это получалось, но в основном нет. Несколько лет назад я страдала от депрессии и обратилась к терапевту, многое рассказав ей о своем детстве. Сначала все шло замечательно. Она, казалось, слушала меня, и мне это чрезвычайно помогало. Но позже она стала говорить вещи, которые мне не нравились, однако мне, как и раньше, удавалось перехитрить свои чувства и приспособиться к ее мышлению. Похоже, она была под сильным влиянием восточной философии, и сначала я сочла, что это не помешает, пока она готова слушать меня. Но очень скоро терапевт дала мне понять, что я должна помириться с матерью, если не хочу всю жизнь плодить ненависть в себе. Тогда мое терпение лопнуло, и я прервала терапию. Я сказала психоаналитику, что лучше знаю свои чувства к матери, чем она. Мне просто нужно было задать вопросы своему организму, потому что при каждой встрече с матерью, как только я подавляла свои чувства, меня тревожили серьезные симптомы. Организм, кажется, неподкупен, и у меня сложилось впечатление, что он очень точно знает мою правду, лучше, чем мое осознанное «Я». Тело знает то, что мне пришлось пережить с матерью. Оно не позволяет прогибаться под условные предписания. И если я принимаю его послания всерьез и следую им, то не мучаюсь от мигреней и ишиаса, от одиночества. Я нашла людей, которым могу рассказать про свое детство, которые понимают меня, потому что носят в себе подобные воспоминания, и я больше не хочу обращаться к терапевтам. Было бы здорово, если бы я нашла кого-то, кто дал бы мне спокойно жить со всем тем, что я хочу рассказать, не кормил бы меня моралью, а помог интегрировать мои болезненные воспоминания. Но я и так иду этим путем с помощью друзей. Я стала ближе к своим чувствам, чем когда-либо. Я смело выражаю их другим в двух терапевтических группах и пробую новые формы общения, в которых мне комфортно. С тех пор как я это делаю, болезни и депрессия ушли»

Письмо Элизабет было обнадеживающим, и я не удивилась, когда через год получила от нее еще одно, в котором она сообщала мне следующее:

«Я не стала искать нового терапевта, и все у меня хорошо. В этом году я ни разу не видела мать, и у меня не было такой потребности, потому что воспоминания о ее жестокости ко мне в детстве настолько живы, что они защищают меня от всех иллюзий и от ожиданий, будто я могу получить от нее еще что-то такое, чего мне так не хватало в детстве. Вопреки предсказаниям терапевта я не ношу в себе ненависть. Ненавидеть мать мне не нужно, потому что я от нее больше не завишу эмоционально. Мой терапевт этого не поняла. Она хотела освободить меня от ненависти и не понимала, что невольно подталкивает меня к ней, ведь эта ненависть выражала мою зависимость, которую терапевт лишь культивировала. Если бы я последовала советам врача, ненависть вернулась бы снова. Сегодня у меня нет необходимости страдать от притворства, поэтому ненависть во мне не возникает. Ненависть зависимого ребенка — вот что мне пришлось бы фиксировать снова и снова, если бы я не рассталась с ней вовремя».

Я была счастлива, что Элизабет пришла к такому решению. С другой стороны, я знаю многих людей, у кого нет столько ясности и решительности. Таким обязательно нужен терапевт, который будет поддерживать их на пути к себе, но при этом не предъявлять моральных требований. Возможно, благодаря рассказам об удачных и неудачных курсах терапии сознание терапевтов расширится, так что они смогут освободиться от наследия «черной педагогики» и не станут неосмотрительно использовать ее на своих сеансах.

Не важно, хочет ли человек разорвать отношения с родителями или нет. Процесс освобождения, путь от ребенка к взрослому происходит именно внутри его. Иногда разрыв отношений необходим, чтобы справедливость к собственным потребностям стала возможной. Поддерживать контакт имеет смысл только в том случае, когда человек прояснил для себя, что он способен выносить, а что нет, когда не только узнал, что с ним происходило в детстве, но и смог оценить, насколько ему это навредило, какие последствия это для него имело. У всех своя судьба, и внешняя форма отношений может иметь бесконечные вариации, но существует одна неумолимая закономерность:

1. Старые раны затянутся лишь тогда, когда бывшая жертва решилась на перемены, вознамерилась уважать себя и может окончательно оставить позади детские ожидания.
   
   
2. Родители не меняются, если их понимают и прощают взрослые дети. Они могут измениться лишь тогда, когда сами того захотят.
   
   
3. До тех пор, пока происходит отрицание боли из-за полученных ран, страдает здоровье бывшей жертвы или ее дети.
   
   

Ребенок, подвергшийся жестокому обращению, которому так и не дали повзрослеть, всю жизнь пытается найти «хорошие стороны» своих обидчиков, ставя себя в зависимость от собственных ожиданий. Например, Элизабет Ланге вела себя так: «Иногда мама читала мне вслух, и это было приятно. Иногда она показывала мне свое доверие и рассказывала о своих заботах. Тогда я чувствовала себя избранной. Она никогда не била меня в такие моменты, поэтому я чувствовала себя в безопасности». Эти фразы напоминают мне описания пребывания в Освенциме Имре Кертеса. Он во всем находил положительное, чтобы избавиться от страха и выжить. Сути дела это не меняло — Освенцим неизбежно оставался Освенцимом. Каким образом эта крайне унизительная система повлияла на его душу, он смог понять и почувствовать только спустя десятилетия.

Ссылаясь на Кертеса и его лагерный опыт, я все же не утверждаю, что не следует прощать родителей, если они осознали свои проступки и попросили прощения за это. Такое тоже может произойти, если они почувствуют и поймут боль, которую причинили собственному ребенку. Однако такой исход — редкость. Напротив, гораздо чаще старые слабые родители ищут поддержку взрослых детей, используя обвинения для того, чтобы вызвать жалость к себе. Вероятно, именно жалость с самого начала препятствовала личному развитию ребенка, его взрослению и становлению уже во взрослой жизни. Так ребенок всегда боялся собственной потребности жить, в то время как его родители этой жизни не хотели.

Взрослый может избавиться от вытесненного из сознания, но осознанного и верного ощущения: «меня хотят убить, я в смертельной опасности». Тогда бывшая эмоция (страх, стресс) превращается в воспоминание, которое означает: «Я находился в опасности в прошлом, но сегодня ее нет». Часто этому осознанному воспоминанию предшествует или сопутствует переживание старых эмоций, а также печаль.

Когда мы научимся жить с нашими чувствами, а не бороться с ними, мы увидим в сигналах тела не угрозу, а указания на нашу историю, которые призваны помочь нам.