«God укажет нам путь»: отрывок из новой книги Наринэ Абгарян

Наринэ Абгарян — лауреат премии «Ясная Поляна», премии имени Александра Грина и номинант «Большой книги». «Молчание цвета» — история разных людей: счастливых и несчастных, мудрых и легкомысленных, живущих в разных странах. Они выносят на своих плечах беды, делают сложный нравственный выбор, горюют и сострадают, находят и хранят любовь. 

Гюмри

Искали печку долго. Хватали за рукава прохожих, заглядывали им в глаза, не получив вразумительного ответа — разводили руками: ну как же так, это знаменитый сувенир Гюмри, как вы можете о нем не знать!

Женщина окликнула нас, когда мы уже отчаялись. Глаза у нее были совсем как у куклы: круглые, блекло-голубые, в густой опушке длинных темных ресниц.

— Пойдете вверх по улице, увидите два магазинчика, там и будут ваши печки. — И она зашагала впереди, показывая нам дорогу.

На спине ее куртки крупными буквами красовалась нашивка «GOD».

— И God укажет нам путь,— шепнула я. Мы похихикали.

Печек, конечно же, в сувенирных магазинчиках не оказалось. Бог поводил нас по аляповатым залам и, потеряв интерес, отправил восвояси. Но не забыл о нас.

Второй Его посланник оказался кудрявым суетливым юношей с глазами цвета ночи. 

— Подкинете по тысяче драмов за каждую печку, я вам их достану,— обещал он. 

Поколебавшись, подкинули. Он забрал деньги и канул в туман. Тяжело зазвонили колокола церкви святой Богородицы. Утром я зашла туда, чтобы полюбоваться иконой «Семь ран». Иконы — нетипичная для апостольской церкви история, потому, если будете в Гюмри, сходите посмотреть, лучше ранним утром, когда в храме почти безлюдно. Полюбуйтесь скорбными ликами Марии и двух жен-мироносиц, Спасителя, семерых ангелов, глядящих сверху испуганно. Подумайте о вечном сквозь тишину, запах ладана и свечей. Потом медленно поверните голову направо и с умилением обнаружьте в крохотной нише аккуратно сложенные предметы для уборки: старую деревянную швабру, веник, метлу, мокрые, развешенные на просушку тряпки, вымытое до блеска алюминиевое ведро. Если напрячь слух, можно услышать, как на каменный пол капает с тряпок вода. Никакого пафоса, жизнь, какая есть, какой она и должна быть.

Вечером того же дня второй посланник вручил нам печки. «Звоните, если еще что-то понадобится, все достану»,— заверил он и растворился в воздухе Чеширским Котом. Я повертела в руках сувенирную печку. Она немного смахивала на печи моего детства: жестяная, ржавая, со скрипучей заслонкой и боевито торчащей трубой. Только если наша печь прямоугольная, эта круглая, буржуйкой. Я везла ее сквозь отмененные рейсы и локдауны в Москву, чтобы хранить с остальными дорогими сердцу армянскими артефактами. Их у меня набралась внушительная коллекция: ослик, пастух, тряпичная кукла-старушка, сшитая моей сестрой Сонечкой. Гранат. Коллаж: лежащий на боку карас и плотно прикрытая дверь погреба. Глиняная чашка. Сосновая шишка из Берда. Камушек из нашей реки. Инструмент, сделанный моим прапрадедом Василием для моей прапрабабушки Анатолии — она использовала его, когда ткала ковры. Теперь еще печка, раздобытая в Гюмри. 

И да, открытка. 

У этой открытки, кстати, смешная история. Привезла я ее из Милана. С Миланом вообще вышло странно. Я там пробыла всего два дня. В первый день бродила наобум по городу и вышла  к хачкару. Я аж глазам своим не поверила, обсмотрела его со всех сторон, погладила завитки креста. Все верно, он. Стоило лететь в Италию, чтобы любоваться армянским хачкаром. 

На второй день ушла от греха подальше в противоположном направлении и заметила в окне сувенирного магазинчика открытку, показавшуюся мне смутно знакомой, армянской. Но продавец уверил, что автор — итальянец.

— Наверное, сицилийский художник,— предположила я.

— Да, да,— энергично закивал продавец.

Я ему поверила, но, вернувшись в Москву, открытку на полку с армянскими артефактами поставила — пусть будет, уж очень она какая-то родная. 

На днях протирала пыль и уронила на пол открытку. Подняла, перевернула и наконец-то прочитала имя художника. «Karalov, „The mother and the guests, 1953“»

Гугл обнаружил только одного художника Каралова: Иосиф (Овсеп) Артемьевич Каралов (Каралян). Тбилисский армянин.  

Грузия. Моя

Здесь туманы похожи на те, мои, из далекого детства: светлоглазые и молчаливые, они спускаются с гор великанами. Здесь небо ниже, чем кажется: встал на цыпочки — и провел по нему рукой. От края до края. Здесь каждый камень, каждый проулок, каждый осколок глиняного квеври (кувшин. — Прим. ред.) рассказывает о том, что было и чего не вернуть. Здесь реки говорят на том языке, который мне — сомехи (армянка, — Прим. ред.) — не нужно переводить, я его чувствую и знаю. «Если не прищуриваться, кажется — что твоя»,— уверял мой шестилетний сын, оправдывая друга, унесшего домой садиковскую игрушку.

Ровно так у меня с Грузией. Если не прищуриваться, кажется — моя. 

Здесь дворы такие, как в городке моего детства: кривобокие, со покосившимся частоколом, с бликующими на солнце стеклами шушабандов, с сиреневой тенью, тянущейся от каменной стены дома к тутовнику, с неизменными розами, которые не срезают, даже когда собирают лепестки на варенье. С пахнущими влажным утром белыми и лиловыми лалазарами. С виноградной лозой, увивающей деревянную веранду дома. Здесь все невероятно, невозможно родное. Потому, услышав выражение, тождественное армянскому «цавд танем» — «возьму твою боль», я не удивляюсь, а с облегчением выдыхаю — все верно, все так и должно быть. Шени чири ме. Твоя беда — мне. 

Здесь такие старики, что в каждом видишь отражение своих. У бабушек головы покрыты платками, поверх длинного платья повязан фартук с большими карманами, и я даже не сомневаюсь, что именно в этих карманах: нектар и амброзия моего детства — сухофрукты и орехи. 

У дедушек лица праотцов, хочешь — пиши иконы, а нет — сиди рядом и задавай вопросы. О великомученице Нино, о кахетинской царице Кетеван, о Давиде Строителе, собравшем разрозненные грузинские княжества в единое царство и воздвигшем город, который и сейчас, спустя столетия, берет за душу. Омытый дождем город, осененный скудным звоном церковных колоколов и молчаливым присутствием минаретов. Тбилиси.

Здесь так много моего, что, увидев сбегающую по каменным ступенькам девочку, невольно вздрагиваю — я? Не я?  

Нея. 

Страна воздушных балконов и узких улочек, удивительных песен и сурового молчания гор, страна сотен рек, разрушенных и вновь восставших храмов. Страна печали и смеха. Страна любви. 

Saqartvelo.

Моя, моя.

Тбилиси

В тбилисском аэропорту шумно и суетно. К паспортному контролю змеится длинная очередь. Пристраиваюсь в конец, готовлюсь к долгому ожиданию. Предаюсь привычному занятию — наблюдаю людей. В аэропортах они читаются особенно легко, может быть, потому, что из-за занятости не считают нужным прятаться за маскам.

Пятилетний мальчик натягивает на плечи рюкзак вверх тормашками.

— Переверни,— подсказывает мать.

— Не буду! — хмурится мальчик и упрямо надевает рюкзак наоборот.

— Неудобно же! — вмешивается дед. 

— Отстаньте!

Мать с дедом переглядываются, прячут улыбки. Мальчик сопит. Повозившись, со вздохом переодевает рюкзак. Поднимает глаза, бубнит примирительно:

— Деда, а деда. Поиграем?

Дед с готовностью выставляет кулак:

— Камень-ножницы-бумага… 

Две сестры, та, которая постарше — строгая и сосредоточенная молчунья. Другая — легкомысленная и щебетливая хохотушка.

— У нас уйма времени, пойдем мне очки смотреть? 

— Зачем тебе еще одни очки?

— Для счастья!

Старшая смотрит на младшую долгим задумчивым взглядом, та строит ей смешную рожицу.

— Я за это «Триумфальную арку» дочитаю. Обещаю.

— Не дочитаешь.

— Не дочитаю, ага. Ну что, пошли очки смотреть?

Уходят. Младшая идет вприпрыжку, старшая немного сутулится. Волосы у обеих одинаковые — вьющиеся, с отчетливой «ирландской» рыжинкой.

Очередь продвигается на пролет, поворачивается ко мне другим боком. И я вижу женщину. Она рыдает — горько и безутешно. Не пряча лица, стирая бесконечные слезы ладонями. Поминутно привстает на цыпочки, высматривает среди провожающих кого-то. На последнем витке, когда вот-вот уходить, она внезапно расталкивает людей, пробирается к разделяющей ленте. С той стороны к ней подходит мужчина. Она подставляет ему лицо. Он целует ее в мокрые глаза, в безвольные губы, в каштановые волосы — она заколола их на затылке, он пытается заправить выбившиеся пряди, терпит неудачу, смущенно улыбается, шепчет какие-то слова. Она напряженно слушает, молчит. Неимоверным усилием отрывается от него.

Он надевает темные очки. Она протягивает билет и паспорт сотруднику аэропорта, уходит, не оборачиваясь. Удостоверившись, что она не видит, он резко нагибается, упирается ладонями в колени. Очки падают, он их не поднимает, утирает слезы. Уходит, очки так и остаются лежать на полу.

За стеклянными стенами — изнуренный зноем город. Он не похож ни на один другой, он совсем особенный и по-своему родной. Там я мгновенно оказываюсь в пространстве, знакомом до боли. Беспомощная в незнакомых городах, без труда нахожу нужные дома, легко выпутываюсь из бескрайнего лабиринта улочек, распознаю непонятную мне, но удивительно понятную речь, пригоршнями черпая из нее ясные с детства слова: режани, шушабанди, гижи, караги, дарбази… Ранним утром этот город пахнет пшеничной мукой и бездомными котами. Поздним вечером — перегретыми на солнце медяками, бездвижной рекой и густым янтарным вином. В день расставания он задумчив и молчалив. На прощание обязательно подсовывает картинки, которые отныне будут с тобой. Мальчик с надетым вверх тормашками рюкзаком. Две прекрасные сестры. И мужчина с женщиной — обоим сильно за пятьдесят, а может, и за шестьдесят — сложно распознать возраст любви. Они так и стоят, обнявшись, в тбилисском аэропорту. У нее бледные губы и прозрачные глаза. У него трехдневная щетина и белесый шрам на левой руке.

Любовь всюду и везде. Всюду и везде. 

Латвия и Эстония. Рига и Таллин.

А ведь такими я и запомню их — солнечная, жарко-влажная Рига и завешенный дождем Таллин. Цветущие каштаны, золото рапсовых полей, брусчатка, голуби и чайки, шпили ратуш и костелов, луковички храмов, каменные, заросшие кудрявой гречишкой стены крепостей.

Блеклая сирень. Нежные ландыши. Пуховое небо. 

Дышать, дышать. 

Два разных мира. В Риге превращаешься в бездомного кота, основная забота которого — гулять по крышам и наблюдать город. В Таллине, совсем наоборот, хочется лечь в траву и, раскинув в стороны руки, наблюдать облака. И пусть звонят колокола, каждые пятнадцать минут бьют часы на ратуше, пусть над тобой течет река людей — невозможно красивых, богообразных. А ты любуйся ими и гадай — может, этот в прошлой жизни был эльфом? Или, может быть, тот?

И там и там прилетает привет от родины. В Риге это крепко заваренный ароматный кофе, который тебе подают во дворе армянского храма. В небе янтарится закат, сделав прощальный круг над куполом, укладываются спать пчелы — отец Хосров обзавелся пасекой, так что в этом году будет первый храмовый мед.

А в Таллине это кочари, который танцуют на площади ратуши местные армяне. Мне на встречу с читателями, я спешу, но не остановиться и не полюбоваться не могу. Звучит зурна, вплетая в дождливое полотно тугого балтийского воздуха искристые нити, выбивает мерный такт дхол (барабан. — Прим. ред.), шаг, еще шаг, подскок — и ты, расправив крылья, летишь. Кочари — танец войны и мира, танец надежды и веры, танец счастья и любви. Танец родины. 

На таллинском книжном фестивале вышел конфуз. Столкнувшись с Джулианом Барнсом, я принялась на своем ломаном английском объясняться ему в любви. Барнс вежливо меня выслушал, неуверенно покивал, соглашаясь. Я, восхищенная его скромностью, откланялась и, довольная собой, ушла восвояси. Как потом оказалось, это был не Барнс, а совсем наоборот — Эндрю Уилсон. 

Другие дни фестиваля, снедаемая угрызениями совести, избегала обоих писателей. Стеснялась Уилсона, переживала, что так и не рассказала Барнсу, как полюбила его книги. 

Забыла в таллинском кафе зонт. Пусть он прослужит долго тому, кто его нашел. А я обязательно вернусь, потому что приметам нужно соответствовать. В эту поездку накситраллей не встретила, но в следующую обязательно встречу. 

В аэропорт выезжала ранним воскресным утром. Таксист предупредил, что будет еще один пассажир. Им и оказался Барнс.

— Нас друг другу не представили. Как вас зовут? — вежливо осведомился он.

В ответ прорвало плотину, и я наконец высказала все, что думаю о его прозе. Извинившись за плохой английский и удивляясь тому, откуда берутся слова, минуты три говорила, не останавливаясь.

— Вы уверены, что не знаете английского? — улыбнулся мистер Барнс.

— Абсолютно!

Расстались, весьма довольные друг другом. Имя свое я ему так и не назвала. 

Пишу про Ригу, Таллин и Джулиана Барнса из Варны. За окном непроглядная южная ночь, сварливится горячее море, кричат неспящие чайки. Старенький репродуктор поет голосом Люсьен Делиль, на столе лежит заботливая записка: «Моля, затваряите вратата».