«Свидетельницы века»: о чем писали эмигрантки первой волны в своих мемуарах

Зинаида Шаховская: от революции — в Сопротивление

Дочь князя Зинаида Шаховская провела детство под Тулой, в родительском поместье Матово. На зиму семья обычно приезжала в Москву. В 1916 году в возрасте 10 лет поступила в 7 класс Екатерининского института в Петрограде. Позже вспоминала: «Хотя и успела провести в Петербурге-Петрограде несколько зим, все же жила во мне больше крепкая, черноземная, деревенская жилка». 

Когда случилась революция, в Матово убили брата и сестру отца, бабушку отправили в тюрьму в Москве, собак отравили. В феврале 1920 года семья бежала в Константинополь. Там Зинаида продолжила образование в Американском женском колледже. Она вспоминала: «1920-й. Сначала сотнями, потом тысячами, а затем десятками и сотнями тысяч, русские рассеиваются по всему свету. Для многих из нас судьба Данте и Овидия начинается в Константинополе. Мне тринадцать лет. У меня после тифа коротко подстрижены волосы, вечно пустой желудок и привычка к беспорядку».

В 1923 семья перебралась в Бельгию, затем в Париж. Шаховская сблизилась с эмигрантскими кругами, стала бывать у Ремизовых, увлеклась поэзией, пробовала писать сама. Об этом времени рассказывала: «Русские эмигранты много танцуют. В арендованных залах разные организации устраивают благотворительные балы: бал императорских пажей, бал донских казаков, бал Красного Креста, бал инвалидов, балы, балы, балы, а перед ними — концерты». 

В 1926 году вышла замуж за Святослава Малевского-Малевича, будущего бельгийского дипломата. Решение было почти спонтанным: «Накануне моего отъезда в Шато-Тьерри, через три недели после нашей первой встречи, Святослав сделал мне предложение. Я была так удивлена его решением, что он и сам удивился. Мы не были влюблены друг в друга, я даже больше скажу — мы не были и друзьями, однако после нескольких часов раздумья я сказала «да». Серьезные, взволнованные и, короче говоря, счастливые, мы, словно помимо нашей воли, взяли на себя обязательство связать наши жизни». Молодых венчал в Сергиевском подворье в Париже отец Сергей Булгаков. Писатель Алексей Ремизов на свадьбе дурачился — протянул две сушки и объявил: «Это вам кольца». 

В Брюсселе Зинаида опубликовала три сборника стихотворений: «Двадцать одно» (1927 год, под псевдонимом Зинаида Сарана — по названию бывшего имения в Пермской губернии), «Уход» (1934) и «Дорога» (1935). Литераторы и критики дебют хвалили. В конце 1920-х Шаховская присоединилась к работе Парижского союза молодых писателей и поэтов.  Георгий Адамович отмечал в ее стихах черты «общепарижского поэтического стиля»: «Немного иронии, немного грусти, остановки именно там, где ждешь развития темы: рецепт знаком. Но пользуется им Шаховская с чутьем, находчивостью и вкусом». Зинаида сблизилась с Набоковым, Цветаевой; ее ценили Бунин, Шмелев и Зайцев. Про себя она, однако, писала: «Несмотря на то, что мои стихи, особенно первые, носят отпечаток «парижской ноты», я никогда целиком эту ноту не приняла и была в поэтической жизни молодого Парижа скорее наблюдателем, чем участником ее мистерий». Шаховская занималась и журналистской работой — писала статьи, эссе, переводила. 

С началом Второй мировой войны Малевские-Малевичи включились в антифашистскую деятельность. Святослав пошел добровольцем в бельгийскую армию, затем служил в дипломатическом ведомстве бельгийского правительства в изгнании. Зинаида Алексеевна стала сестрой милосердия во французском военном госпитале. После капитуляции Франции участвовала в Движении Сопротивления. В начале 1942 году она перебралась к мужу в Лондон, где работала редактором во Французском информационном агентстве. 

В послевоенные годы она корреспондентом ездила по Германии и Греции — писала репортажи с Нюрнбергского процесса, рассказывала об ужасах концлагеря Дахау. Художественную прозу Зинаида писала теперь на французском языке. В 1949 году вышел ее первый «французский» роман (под псевдонимом Жак Круазе) «Европа и Валерий». За ним последовали и другие произведения — «От слова — к крови» и «Смертельные игры». Известность получили исторические произведения: за исследования «Повседневная жизнь Москвы в XVII веке» и «Повседневная жизнь Петербурга в эпоху романтизма» Шаховская получила премии Французской академии.

В 1956–1957 годах Зинаида Алексеевна вместе с мужем-дипломатом жила в Москве. Она оставила книги мемуаров, объединенные общим названием «Таков мой век». Мемуары охватили период с 1910 по 1950 год. Задачу книги Зинаида Алексеевна видела так: «Итак, родившись в России на заре XX века, я тем самым оказалась сонаследницей определенного достояния, принадлежащего моему народу. Это богатство обратилось для меня в дым, в мираж. Совсем ребенком мне придется с пустыми руками выйти в дальний путь и, странствуя, лишь подбирать колосья в чужих полях. Это странствие позволит мне стать свидетелем многих потрясений, от которых вот уже полвека содрогается наша планета. Нет, нет: я ни о чем не жалею и нисколько не жалуюсь! Я просто собираюсь рассказать историю одной жизни, вплетенную в большую Историю». 

В 1975 году Шаховская выпустила в Париже книгу очерков «Отражения», куда включила газетные заметки, портреты и собственные воспоминания о Бунине, Зайцеве, Ходасевиче, Замятине, Цветаевой. В 1979 году вышла еще одна ее мемуарная книга — «В поисках Набокова». Она начинается словами: «Я тороплюсь написать эту книгу, пока годы не заслонили от меня живого Набокова, пока шествует еще «путем своим железным» век, который был и его, и моим веком, пока Россия его и моего детства кое-как еще мерцает в моей памяти через все уродливые наслоения, засыпающие ее уже шестьдесят лет». Эмигранты стремились сохранить в своих воспоминаниях ту Россию, которую потеряли. Даже исчезнув с политической карты мира, она еще долго хранилась в сердцах и чемоданах уехавших — в Париже, Берлине и там, где они выбирали строить новый дом и где находили новых друзей, и черпали вдохновение для стихотворений и романов.

Ирина Одоевцева: ученица Гумилева

Ираида Густавовна Гейнике — так Одоевцеву, взявшую потом псевдоним по фамилии матери, звали на самом деле — родилась 4 августа 1895 года в семье адвоката в Риге. Год своего рождения она потом скрывала, называя то один, то другой, — точную дату установила исследовательница Анна Слащева по метрике рижской Свято-Алексеевской церкви. В 1914 году, с началом Первой Мировой войны, семья Гейнике перебралась в Петроград. Ираида уже закончила к тому времени Ломоносовскую женскую гимназию и юридические курсы при Латвийской Высшей школе. Успела даже выйти замуж. Правда, всего этого в ее воспоминаниях как будто нет. Муж словно испарился, оставив только фамилию — Попова. 

В ноябре 1918 года она записалась в открывшийся тогда Институт живого слова — там преподавали литературу, ораторское искусство, эстетику. Курс поэзии у живословцев читал сам Николай Гумилев. Ираида, по совпадению, хотела стать поэтом.Довольно быстро она обзавелась «толпой поклонников и поклонниц» и получила статус первой поэтессы института. Когда Гумилев взялся разбирать стихи учеников, ее произведение с гордостью дали ему первым. Ираида ожидала похвалы, но Гумилев ее насмешливо раскритиковал. Она восприняла это как конец поэтической «карьеры» и даже написала:

Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я маленькая поэтесса
С огромным бантом. 

Дружившая с Гумилевым актриса Ольга Гильдебрандт-Арбенина позже утверждала, что Одоевцева «позаимствовала» бант у одногруппницы. Сама же поэтесса в мемуарах постоянно упоминала его как часть собственного образа. Вот она крутится перед зеркалом, поправляя бант, вот ее упоминают как «ту рыженькую с бантом». Вот Гумилев импровизирует:

На веснушки на коротеньком носу,
И на рыжеватую косу,
И на черный бант, что словно стрекоза,
И на ваши лунно-звездные глаза
Я, клянусь, всю жизнь смотреть готов.
Николай Степаныч Гумилев.

Поэт Георгий Адамович писал: «…кто из посещавших тогдашние петербургские литературные собрания не помнит на эстраде стройную, белокурую, юную женщину, почти что еще девочку, с огромным черным бантом в волосах, нараспев, весело и торопливо, слегка грассируя, читающую стихи, которые заставляли улыбаться всех без исключения, даже людей, от улыбки в те годы отвыкших?»

К Гумилеву на занятия Одоевцева все же пришла снова — он сам ее пригласил. А потом позвал дальше, в свою Литературную студию, открывшуюся летом 1919 года в Доме Мурузи на Литейном проспекте. Из Института живого слова, кроме Одоевцевой, туда никто не перешел. Она же быстро стала главной начинающей поэтессой гумилевского круга. Гумилев так ее и представлял: «Одоевцева, моя ученица». Корней Чуковский насмешливо предлагал повесить ей плакат на спину, чтобы не представлять каждый раз заново. 

Очень быстро поэтесса нашла свой жанр — балладу. Она умело варьировала традиционные формы, добавляя в них полуфантазийные элементы — «Баллада о толченом стекле», «Баллада об извозчике», «Баллада о водопроводе», «Баллада о Гумилеве». Ее манере даже подражали. 

В конце апреля 1920 года Гумилев устроил у себя «прием-раут», «смотр молодых поэтов». Читала на нем и Одоевцева. Гумилев настоял на «Балладе о толченом стекле». Одоевцева страшно стеснялась, читала по памяти. Особенно ее страшила реакция поэта Георгия Иванова, язвительного и острого на язык. Однако тот провозгласил ее произведение «литературным событием», «новым словом в поэзии». Гумилев, прощаясь, даже сказал: «Запомните дату сегодняшнего дня — 30 апреля 1920 года». В тот день Одоевцева стала настоящим, признанным поэтом: баллада в десятках рукописных экземпляров ходила по Петрограду. А кроме того, познакомилась с Георгием Ивановым. Уже скоро Гумилев бросил ученице: «А вы нравитесь Жоржику Иванову. Но не надейтесь. Он ленивый и невлюбчивый мальчик — ухаживать за вами он не станет». Но Иванов стал.10 сентября 1921 года Ирина Попова, православная, разведена, подданство — Латвия, вышла замуж за поэта Георгия Иванова.

В 1922 году Иванов выехал в Берлин, намереваясь эмигрировать. Расстреляли Гумилева, умер Блок. Одоевцева тогда же уехала в Ригу к отцу, намереваясь присоединиться к мужу за границей. Еще до отъезда, в 1922 году, собранные в сборник «Двор чудес» стихи и баллады Одоевцевой были опубликованы в Петрограде тиражом в 2000 экземпляров. На долгие годы эта тонкая книжка осталась ее единственной публикацией на родине. 

Ивановы поселились в Париже. Туда съехались все крупные русские поэты и писатели, и Париж даже в шутку называли «столицей русской литературы». В эмигрантской жизни бывали и периоды нищеты, и времена роскоши. В 1932 году супруги получили наследство от отца Одоевцевой, купили виллу в Биарицце и обставили роскошной мебелью свою парижскую квартиру. Одоевцева посещала балы и поэтические вечера. Айседора Дункан советовала ей: «Никогда не выходите замуж за поэта», Одоевцева в ответ смеялась: «Я уже жена поэта». В 1940-е вилла была реквизирована, парижская квартира разграблена. После войны гонораров едва хватало, чтобы сводить концы с концами..

За рубежом в поэзии как будто бы «перестали нуждаться», и Одоевцева писала преимущественно прозу — романы, сценарии, рассказы. Ее литературная карьера складывалась удачно. Первый рассказ «Падучая звезда» (1926) похвалил Бунин — он писал бывшему депутату Думы, юристу Максиму Винаверу: «Кто такая Ирина Одоевцева? Пожалуйста, передайте ей мой привет и скажите ей, что хочу с ней познакомиться». Романы «Ангел смерти» (1927), «Изольда» (1931), «Зеркало» (1939), «Оставь надежду навсегда» (1949), слегка беллетристские и гламурные, тоже считались успешными. В американской газете The Gaston Gazette о ней писали: «…На книге Одоевцевой лежит безошибочно узнаваемая печать очень большого таланта. Мы даже осмеливаемся поставить ее на один уровень с Чеховым. Никакая похвала не кажется нам чрезмерной в отношении ее книги…». 

26 августа 1958 года Георгий Иванов умер. Его последнее стихотворение обращено к Одоевцевой:

Поговори со мной еще немного,
Не засыпай до утренней зари.
Уже кончается моя дорога,
О, говори со мною, говори!
Пускай прелестных звуков столкновенье,
Картавый, легкий голос твой
Преобразят стихотворенье
Последнее, написанное мной.

В завещании Иванов попросил советское правительство позаботиться об Одоевцевой. В некотором смысле его просьбу, хоть сама поэтесса и сожгла эти бумаги мужа, потом выполнили. 

В сентябре того же года его друг Георгий Адамович в письме посоветовал ей начать писать мемуары. Одоевцева прислушалась к совету. Она написала две мемуарные книги, названные по именам рек, — «На берегах Невы» (о Петрограде) и «На берегах Сены» (о Париже). В них она зафиксировала свою эпоху, ее героев и своих друзей. 

В 83 года Одоевцева вновь вышла замуж — за литератора Якова Горбова, ставшего в эмиграции таксистом. После его смерти шутила: «Была вдовой поэта, стала вдовой прозаика». 

В начале перестройки журналистка Анна Колоницкая, приехав в Париж, нашла там Одоевцеву. Поэтесса все эти годы мечтала вернуться в Россию. В 1987 году Колоницкая помогла ей прилететь из Парижа в Ленинград, где Одоевцева не была 65 лет. Приехав, тут же попросила о посещении Летнего сада — места, где гуляла с Гумилевым, Ивановым — в одиночестве. 

Ей выделили квартиру на Невском, обеспечили медицинский уход. Мемуары издали тысячными тиражами. «До сих пор не могу поверить в свершившиеся чудо, не могу прийти в себя от радости, что я дома. Ведь я всю жизнь писала свои книги с тайной надеждой, что когда-нибудь меня будут читать в моей стране», — радовалась Одоевцева. 

Она принимала у себя молодых поэтов и поэтесс, рассказывала им о фигурах Серебряного века. Собиралась писать третью книгу мемуаров «На берегах Леты». Сохранила до старости живой интерес ко всему и способность быть доброжелательной к своим героям. Эту ее черту первым отметил Адамович: «Все всегда у вас лучше, чем были. Немного такими, как их задумал Бог. Вы смываете с них их грехи и пороки». 

Литературовед Олег Лекманов говорил о мемуарах «На берегах Невы», что «саму себя Одоевцева сделала в книге не только доброжелательнее, но и гораздо наивнее, чем в жизни — чтобы получилось «интереснее», чтобы читатель мог воспринять «На берегах Невы» как своеобразный «роман воспитания»: юная, неопытная во всех отношениях девушка под руководством чудаковатого, порою эгоистичного «рыцаря в панцире железном» приобщается к тайнам поэтического творчества». Ее наивный, светлый образ в самом деле позволяет читателю сфокусироваться именно на остальных героях. Одоевцева как бы стерлась — а другие остались. 

В 1990 году Одоевцева умерла. Похоронили ее на Волковском православном кладбище в Петербурге — на берегах Невы. 

Нина Кривошеина: дважды эмигрантка

Нина Мещерская родилась в семье промышленника Алексея Мещерского, человека «чрезвычайно богатого», владельца Сормовского и Коломенского заводов. Детство ее прошло в Сормове, в деревянном доме с мезонином, большим садом и оранжереей. Дети ходили гулять по мосткам вокруг цехов, где шла работа, ставили спектакли, читали книги. «Нас учили не быть гордыми, ко всем относиться ровно и по-человечески (грубо ответить горничной или няне считалось просто непозволительно, за это строго наказывали), учили и честности, и взаимопомощи», — вспоминает Нина Алексеевна воспитание у Мещерских. Она росла кудрявой, маленькой, болезненной, картавила и остро чувствовала свое одиночество, как-то даже пыталась сбежать из дома. 

В 1905 году семья переехала в Петербург и поселилась на Кирочной улице. Жизнь в столице оказалась совсем другой — с прогулками на Невский, пирожными на Литейном, школой, большими залами, театром. Театр Нина с сестрой полюбили особенно. Она вспоминала: «Когда мне было одиннадцать лет, а сестре тринадцать, у нас уже имелись абонемент на Вагнеровский цикл в Мариинском, абонемент на концерты Зилоти в Дворянском Собрании, а позже и на концерты Сергея Кусевицкого. Одно из самых страшных наказаний для нас было — «не пойдешь на концерт!», этого мы опасались больше всего. Мы всегда сидели на «красных диванах» в Дворянском Собрании, вдоль стены на уровне пятого или шестого ряда — это были отличные места, и я ужасно гордилась тем, что там сижу! Через несколько лет Зилоти случайно узнал от нашего друга, пианиста Гавриила Ивановича Романовского, кто мы, и воскликнул: «Ну, наконец-то я узнал, кто эти девочки в бантах!» 

Нине исполнилось 14, когда у Мещерских начал бывать молодой, но уже известный композитор Сергей Прокофьев. Между собой домашние называли его «марсианин» — он казался странным, необычным. Через несколько лет, незаметно для всех Прокофьев начал ухаживать за Ниной. Приезжал летом к Мещерским в крымский Гурзуф. Учил ее играть на пианино. Осенью 1914 года Прокофьев попросил Нину написать слова для его романса. Текст девушка приготовила через две недели: переделала сюжет о «Гадком утенке», рассказав о его «горестном одиночестве». Через три недели «Гадкого утенка» уже исполняли в Малом зале Консерватории. Прокофьев на манускрипте вывел посвящение: «Нине Мещерской». Премьера имела большой успех, к автору подходили с восторгами. Прокофьев сделал Нине предложение, просил уехать с ним в Италию, но в семье случился скандал, отцу Нины потенциальный жених не понравился. Нина больше никогда в жизни с Прокофьевым не встречалась. Он успел подарить ей рукопись первой оперы «Маддалена», написанной им в 12 лет. Нина хранила ее, но в 1920 году, когда переходила в Финляндию по льду Финского залива, оставила в Петрограде.

Зиму 1923-24 года Нина Алексеевна жила одна в Ницце. В июне 1924 года в Париже вышла замуж за офицера Игоря Кривошеина. О совместной жизни писала: «Устроились мы сперва скромно; я была совершенно неопытна, несведуща в самых простых вопросах хозяйства: не умела поджарить кусок мяса, не представляла себе, как разжечь в камине кругленькие мячики из угольной пыли (а другого вида отопления в той квартире не было), как выстирать мужскую пижаму, как одной выходить на улицу». В Париже у пары родился сын Никита.

Кривошеины сблизились с партией «Молодая Россия», младороссами, чей лозунг «Царь и Советы» соотносился с основной программой — социал-монархизмом. В младоросской партии существовал специальный Женский отдел (отделы называли также очагами). Нина активно включилась в его деятельность. Она напечатала несколько заметок в младоросской прессе, прочитала за год три открытых доклада о русских революционерках — Софье Перовской, Вере Засулич и Вере Фигнер. Не стесняясь, она спорила с другими участниками: «В первые же месяцы моей младоросской эры мне пришлось быть на докладе о промышленных и технических достижениях в Советском Союзе, где повторялись вслепую данные советской прессы, и где выходило, что до 1920 года в России вообще не было ни промышленности, ни техники... вообще ничего! Я заявила, что на следующем же собрании этого очага берусь доказать, насколько все тут ошибаются. В самом деле, через неделю, собрав в памяти все, что я могла знать о развитии тяжелой промышленности в России от моего отца, я рассказала «очагу» о фабриках московского или волжского купечества, о теплоходах на Волге, о телефонизации (одной из старейших в Европе!) и т.п. Сперва мне кто-то возражал, и даже довольно резко, но я не дала себя забить, и кончилось тем, что многие (из более молодых младороссов особенно) признались, что первый раз в жизни все это слышат». 

После Второй Мировой войны Кривошеины вернулись в Советский Союз. Мемуары Нины Алексеевны сохранили детали возвращения — желание вновь увидеть родину, тревоги, препятствия на пути. Как и многих возвращенцев, их ждала нелегкая жизнь. Нина рассказывала в мемуарах: «Мы пытались войти в общий ритм жизни. Первого сентября Никита пошел в школу; сперва все шло удачно, он был хорош, подготовлен, нашел себе даже друзей, и один мальчик, живший рядом с нами, сын офицера, стал его звать к себе домой. В середине сентября мне предложили вести три группы по немецкому и английскому языку в местном Пединституте, где была нехватка преподавателей иностранных языков». Но вскоре Игоря арестовали. Жена и сын ездили к нему на свидания в Москву. В 1957 году арестовали и Никиту. Освободили в 1960-м. 

В Москве Кривошеины жили неплохо — на лето снимали дачу, зарабатывали переводами. Но постоянная угроза ареста тяготила семью. Им часто намекали, что лучше бы выехать за границу. 18 апреля 1974 году Кривошеины приехали на Белорусский вокзал, чтобы сесть в вагон экспресса, следующего в Париж. В СССР они прожили 26 лет, из них шесть в Ульяновске и 20 — в Москве.

Кривошеины вновь вернулись во Францию. Сын Никита вспоминал: «Нина Алексеевна второй отрыв от России пережила болезненнее отца. Ведь в 1946 [году] у нее возвращенческие настроения были куда крепче, чем у него». 

По совету Солженицына Нина Алексеевна работала над воспоминаниями «Четыре века нашей жизни». Дописать она их не успела. Они обрываются 20 января 1954 года, когда Нина Алексеевна получает от сына телеграмму, что мужа этапируют на Лубянку для пересмотра дела. Финальные штрихи оставил муж. 

Самая важная часть — путь Мещерской от эмигрантки-младоросски до возвращенки — обозначена в мемуарах кратко, пунктирно. Нина Алексеевна словно бы смотрела сквозь себя на эпоху. О смысле записей рассуждала так: «…зачем писать воспоминания, или «мемуары» — дневник жизни? В общем — незачем. В каком-то возрасте люди нормально вспоминают: как было в детстве? Каково было учиться, читать первые книги? ... Выходит, в общем, что писать про свою жизнь — просто нормальная потребность для пожилого человека».