«Отвлекаясь»: детективная история о пропавшем ребенке и браке на грани распада
…Этот период должен был стать временем взаимной поддержки и гармонии, а она, напротив, чувствовала себя пленницей, закованной в цепи их нынешних отношений, от которых она предпочла бы избавиться, как уже делала раньше. Она скучала по началу, по переполнявшему ее чувству влюбленности, она обожала зыбкое состояние узнавания, неизвестности, магию первых дней. Она нуждалась во всепоглощающей, живительной страсти, когда теряется ощущение времени. Виола, с ее флегматичностью, низким давлением и некоторой медлительностью, получала острое удовольствие от трепетных моментов слияния, ее маленькая вселенная пробуждалась, становилась подвижной, податливой, восприимчивой и начинала вращаться с той же скоростью, что и другие.
Несмотря на то что внутренне она стремилась к абсолютной независимости — финансовой, социальной, личной, — боязнь одиночества и утраты все же пересиливала. Если кто-то опаздывал на встречу с ней хотя бы на несколько минут, у нее в голове происходило короткое замыкание и воображение начинало рисовать мрачные картины; даже малейший намек на то, что ее сравнивают с другими, повергал ее в панику. Иногда она непроизвольно посылала партнеру тревожные сигналы: со сменой настроения менялось выражение ее лица, оно становилось грустным, и это, естественно, вызывало озабоченность: «Что с тобой? Все в порядке?» Она отнекивалась, замыкалась в себе, изводила мужчин, те уходили, но потом возвращались, измотанные чувством вины за то, что не сумели ее понять. Один матч-пойнт следовал за другим, постоянно балансировать между непониманием и расставанием было утомительно, однако секс от этого только выигрывал, любовь Виолы росла, а вместе с ней и инстинкт собственницы, вырывавшийся наружу, едва только начинало светать.
Паоло был далек от подобных игр, он просто старался отгородиться от любых эмоциональных всплесков и аномалий в поведении: он относился к ним с подозрением. В отличие от нее, он испытывал к ней чувство, основанное на прочном взаимопонимании и неизменном удовлетворении желаний друг друга. Если они занимались любовью, следуя «капризам» Виолы, это было просто невероятно, и он против них не возражал, однако именно эта сторона ее натуры изрядно подпортила первые месяцы их отношений. В тот период, когда они занимались ЭКО, ее причуды только множились, плодились, как ядовитые грибы. У нее мгновенно менялось настроение, она набрасывалась на Паоло и заявляла, что в нем причина их неудач, и тут же прижималась к нему, словно испуганный ребенок. Она могла быть свирепой, как дикий зверь, а через пару минут обнимать его колени и умолять, чтобы он не бросал ее. Однако он уже не мог справляться с ее сумасбродствами и часто повторял, что это испытание ему не по силам, что лучше им не упорствовать с ЭКО и оставить все как есть. Его нежелание бороться, запах его страха только усугубляли полубредовое состояние Виолы, из которого ей уже не удавалось себя вытаскивать, чтобы в момент просветления развеять сомнения Паоло и, глядя прямо в глаза, объяснить ему: если у них все получится и она забеременеет, между ними восстановится равновесие и все встанет на свои места.
Оплодотворенные в пробирке эмбрионы не хоте ли прикрепляться к матке, эти неудачные попытки повторились дважды. У Виолы появилось стойкое ощущение, что это теперь касалось только ее, а Паоло просто сидел в сторонке и наблюдал, как по ее распухшему телу, лишая ее покоя, змеями расползаются гормоны, как она пытается выиграть партию и в награду получить материнство.
Потом случилось чудо. После третьей подсадки анализ крови показал наступление беременности, подскочил показатель бета-ХГЧ. Виола прочла первое положительное заключение, когда Паоло был на работе, она побежала покупать тест и, сделав два подряд, позвонила гинекологу:
— Это правда?
— Да, Виола, я вас поздравляю.
Она приехала к офису на виа Савойя с букетом тюльпанов в руках и воздушным шариком, засунутым под свитер. Паоло прочел результат в ее взгляде: глаза Виолы светились надеждой, и ему все стало ясно.
Следующие три недели все расставили по местам. По порядку. Как будто никогда и не было предыдущих тяжелых месяцев с многочисленными ссорами, рыданиями, ее скверным настроением и его обидами. Три недели она каждый день ждала его возвращения, встречала его веселой болтовней, порывисто целовала и готовила им на ужин супы с гречкой и пшеном: «Говорят, что в первые месяцы это очень полезно».
На первое УЗИ она нарядилась, как невеста. Мир снова вернулся на свою чудесную орбиту. Ненадолго: врачиха в черепаховых очках объявила ей, что сердцебиения не слышно.
Внутри ее было маленькое мертвое сердце.
В тот день Виола больше не произнесла ни слова, она молча сидела на диване, опустив глаза.
— Любимая, прошу тебя… Ты меня пугаешь, — умолял ее Паоло.
— Я — гроб, — твердила она до тех пор, пока ей не сделали выскабливание.
Потом она замолчала на целый месяц. Она не хотела есть, работать, мыться, жить, хуже того, она больше не хотела заводить ребенка. Прошло несколько месяцев, и Виола сама, без чьей-либо помощи, постепенно пришла в себя. Потихоньку. Она ничем не делилась с Паоло, ни разу. В его присутствии доза ее боли возрастала, Виола ждала, когда Паоло уйдет на пробежку, пыталась переводить, что-нибудь готовить, чтобы день не прошел впустую. А потом стала ждать его, устроившись на диване, завернувшись в травянисто-зеленый флисовый плед. Ей казалось, что утрата постигла только ее, тем не менее она решила превратить ее в нечто реальное и для Паоло: он не страдал физически, поскольку в его теле ничего не происходило, нужно, чтобы ее страдания отразились на нем, а потому она будет выдавать ему положенные дозы печали, горя и боли на завтрак и на ужин.
Но Паоло не был знаком с приемами этой игры, не понимал, как она ведется, и начинал осыпать ее обвинениями. Он раз за разом твердил, что прекратить попытки забеременеть — значит бессмысленно сдаться, просто струсить, проявить малодушие, и тот, кто сам причиняет себе боль, оплакивает сам себя. Виола согласилась еще на одну попытку, не потому, что хотела этого, а потому, что была уверена в неудаче, и на сей раз Паоло предстояло заплатить за все сполна. Это было не желание, а вызов.
Когда она обнаружила, что беременна, то попросила его не праздновать победу раньше времени, им следовало подождать конца третьего месяца, и они хорошо это знали. Итак, они затаились, их готовность к страданию повысилась, а между тем, в отличие от первого раза, Виолу начало тошнить, она спала по пятнадцать часов, при этом любовь увядала, забившись в дальний уголок квартиры, и они, как и прежде, переживали беременность как войну.
Прошло три месяца, и к физическому истощению добавился зуд. Живот начал расти и мешал ей дышать. Беременность оказалась не увлекательным путешествием, каким она ее видела в своем воображении, а скорее тоскливой бесконечностью, с телом происходили всевозможные неприятности, она чувствовала себя уязвимой, слабой и совершенно одинокой. Повседневность и без того была невыносимой, а Паоло еще и подливал масла в огонь, нудно повторяя одно и то же: Виола должна чувствовать себя счастливой, быть терпеливой и целеустремленной. А она расчесывала себя в кровь. Их с Паоло телесные противоречия оказались непреодолимы.
В тот день в GNAM она все рассказала Доре. Никого не пыталась осуждать, просто подвела итог:
— Я отчаянно нуждаюсь в том, чтобы меня любили, чтобы кто-то был рядом…
Их окружала приятная, дружелюбная атмосфера, однако акушерка понимала, что беременность — тяжелое испытание, но следовало учитывать и то, что это состояние вряд ли заставит Виолу сложить оружие, скорее, наоборот, она поднимет планку и будет все настойчивее требовать, чтобы ее усилия оценили по достоинству, чтобы ее любили. Дора предполагала, что неудавшаяся попытка зачать дитя естественным путем заставила Виолу смотреть на процесс беременности как бы со стороны. Чувствуя себя беспомощной и перенося это ощущение на Паоло, она стала то любить, то ненавидеть свой живот, и эти метания вели ее прямиком к безумию.
Дора умела давать советы, не сгущая краски, анализировать, не навязывая свое мнение. Когда Виола со слезами на глазах спросила ее: «Думаешь, я сумасшедшая?» — она предложила ей пройтись по галерее. Она поднялись наискосок по парадной белой лестнице, любуясь виллой Боргезе, расположенной на другой стороне улицы, и ее старыми деревьями, четкие силуэты которых расчерчивали панораму Валле-Джулии. Виола остановилась на верхней ступеньке, чтобы отдышаться, Дора взяла ее за руку и переплела их пальцы, прикрыла глаза и сказала: «Дыши, нам спешить некуда». Крепко держась за руки, они медленно бродили по старинному, уложенному елочкой паркету музея, блестящему и скрипучему, проходили мимо девушек в синей форме, дежуривших в огромных пустых залах. Немного задержались в крыле постоянной экспозиции, посвященной тому периоду, когда в изобразительное искусство начал вливаться неоавангард. Дора подвела Виолу к одной картине. На табличке значилось: «Джакомо Балла. Сумасшедшая, 1905». На ней была изображена женщина, стоящая в проеме балконной двери в странной позе, поднеся палец к губам в знак молчания и нелепо выгнув левую руку, висящую вдоль тела. Ее поза говорила сама за себя, художник выразил ее состояние не во взгляде, не в выражении лица, а в положении тела, свидетельствующем о полном внутреннем разладе. О безумии.
— Правда, она потрясающая? — сказала Дора, рассматривая цветовые пятна на полотне: красная юбка, голубая дверь на балкон, золотисто-желтое пшеничное поле на заднем плане.
— Кто она?
— Не знаю.
— Это я?