«Песня жаворонка»: роман лауреатки Пулитцеровской премии — о женщинах в искусстве
Тея Кронборг никогда не была особенно наблюдательна. Идя по свету, она многого не замечала. Но то, что предназначалось ей, она видела, проживала телесно и помнила так, будто оно когда-то составляло часть ее самой. Розы, мимоходом виденные в цветочных магазинах Чикаго, были просто розами. Но когда она вспоминала о луноцветах, оплетающих дверь миссис Тельямантес, ей казалось, будто она сама была этой лианой и сама каждую ночь раскрывалась белыми цветами. Тея хранила воспоминания об игре света на песчаных холмах, о массах цветущих опунций, виденных в пустыне в раннем детстве, о предзакатном солнце, льющемся сквозь листья винограда и грядку мяты в саду миссис Колер, — воспоминания, которые она никогда не потеряет. Они — часть ее ума и личности. В Чикаго она не получала почти ничего из того, что ушло в ее подсознание и пустило там корни. Но здесь, в Каньоне Пантеры, снова появилось то, что словно предназначалось для нее.
Каньон Пантеры служил домом бесчисленным стрижам. Они лепили гнезда на стене высоко над выемкой, в которой находилась каменная комната Теи. Они редко вылетали за край каньона, на плоское, продуваемое ветрами плато. Их миром была голубая воздушная река между стенами каньона. В этом голубом потоке стреловидные птицы плавали целыми днями, лишь изредка взмахивая крыльями. Единственное, что в них печалило, — их робость; то, как они проживали свою жизнь между откликающимися эхом скалами, не осмеливаясь подняться из тени стен каньона. Глядя на проплывающих мимо птиц, Тея часто думала, как легко было бы грезить о своей жизни в какой-нибудь расщелине мира.
От древнего жилища всегда веяло сдержанной, ненавязчивой грустью, то сильнее, то слабее — подобно аромату, источаемому карликовыми кедрами на солнце, — но она всегда была рядом, словно примесь в воздухе, которым дышала Тея. Ночью, когда Тее снился каньон, или рано утром, когда она спешила к нему, предвкушая встречу, ей представлялись раскаленные солнцем желтые скалы, стрижи, запах кедра и особая печаль, негромкий голос из прошлого, вечно шепчущий безлюдью несколько простых истин.
Выпрямившись во весь рост у себя в жилище, Тея могла ногтем отколупать хлопья сажи с каменного потолка — копоть очагов древнего племени. Они так близко! Робкий народ, строители гнезд, подобные стрижам. Как часто Тея вспоминала рассуждения Рэя Кеннеди о городах на скалах. Он говорил, что нигде не чувствовал суровости человеческой борьбы и печали истории так, как среди этих руин. Он также говорил, что они внушают человеку особое ощущение долга — понимание, что он обязан стараться как следует.
В первый же день, возвращаясь по тропе от воды, Тея начала строить интуитивные догадки о женщинах, которые протоптали эту тропу и так много времени проводили в подъемах и спусках по ней. Тея поймала себя на том, что пытается идти так, как, должно быть, ходили они, с ощущением в ступнях, коленях и бедрах, которого никогда раньше не знала, которое, должно быть, впитывала из привычной пыли этой каменистой тропы. Поднимаясь, она ощущала за спиной вес младенца, привязанного на индейский манер одеялом.
В пустых жилищах, среди которых она бродила днем, и в устланном одеялами доме, где она лежала все утро, обитали, как призраки, определенные страхи и желания, чувства — тепла и холода, воды и физической силы. Тее казалось, что она впитывает некое понимание этих древних людей из каменного уступа, на котором лежит; что ей передаются определенные ощущения — простые, настойчивые и монотонные, как бой индейских барабанов. Их нельзя было выразить словами, но они сами переводились на язык поз человеческого тела, мышечного напряжения или расслабления, обнаженной силы юности, острой, как солнечные лучи; сгорбленной робкой старости, угрюмости женщин, ожидающих прихода захватчиков.
У первого поворота каньона стояла полуразрушенная сторожевая башня из желтых камней: туда юноши племени заманивали орлов и ловили их сетями. Иногда Тее целое утро мерещились на фоне неба медная грудь и плечи молодого индейца; Тея видела, как он бросает сеть, и наблюдала за его схваткой с орлом.
Старый Генри Бильтмер, живущий на ранчо, много общался с индейцами пуэбло — потомками скальных жителей. После ужина он обычно рассказывал о них Тее, сидя у печки на кухне и куря трубку. Тея была первая, кто заинтересовался его руинами. Каждое воскресенье старик бродил по каньону и узнал гораздо больше, чем мог объяснить. Он собрал целый сундук находок, оставшихся от скальных жителей, и собирался когда-нибудь увезти его с собой в Германию. Он учил Тею находить среди руин разные предметы: жернова, сверла и иглы из индюшачьих костей. Повсюду попадались осколки керамики.
Старый Генри объяснил, что у древнего племени искусство каменной кладки и гончарное дело были развиты намного выше всех остальных ремесел. После постройки домов следующей задачей было сохранить драгоценную воду. По словам Генри, все обычаи, церемонии и религия скальных жителей восходили к воде. Мужчины добывали пищу, но вода была заботой женщин. Глупые женщины всю жизнь таскали воду; те, что поумнее, делали сосуды для ее хранения. Их керамика была способом напрямую воззвать к воде, оболочкой и футляром для драгоценной стихии. Самая сильная потребность индейцев выражалась в этих изящных кувшинах, изготовляемых медленно, вручную, без помощи гончарного круга.
Купаясь на дне каньона, в солнечной заводи за ширмой тополей, Тея иногда думала, что эта вода необычная и превосходит любую другую воду, ведь она впитала в себя столько поклонения и столько стремлений. Этот ручей был единственным живым существом, оставшимся от драмы, которая разыгрывалась в каньоне много веков назад. В его быстром, беспокойном сердце, текущем стремительней остального потока, ощущалась преемственность жизни, уходящая корнями в старые времена. Сверкающая струя течения обладала своего рода душой: слегка изношенной, неплотно сплетенной, изящной и смеющейся. Купание Теи приобрело церемониальную торжественность. Сама атмосфера каньона была атмосферой святилища.
Однажды утром, в заводи, когда Тея большой губкой плескала воду себе на спину между лопатками, в голове мелькнула мысль, и Тея застыла, пораженная, выпрямилась и стояла, пока вода полностью не высохла на раскрасневшейся коже. Ручей и осколки керамики: что есть любое искусство, как не попытка создать оболочку, форму, чтобы в нее на миг заключить сияющую, неуловимую стихию, которая и есть сама жизнь, — спешащую мимо и убегающую прочь, такую сильную, что не остановишь, такую сладостную, что потерять ее невыносимо? Индейские женщины удерживали ее в своих кувшинах. В скульптурах, стоящих в Институте искусств, ее поймали в виде вспышки остановленного движения. А в пении человек делает сосуд из собственного горла и носа и удерживает собственным дыханием, улавливая поток в гамме естественных интервалов.
* * *
Тея питала суеверное чувство по отношению к черепкам и предпочитала оставлять их в жилищах, где находила. Иногда она приносила несколько обломков к себе и прятала под одеялами, но виновато, словно за ней наблюдали. Она гостья в этих домах и должна вести себя соответственно. Почти каждый день она ходила в комнаты, где были самые интересные фрагменты керамики, садилась и разглядывала их. На некоторых был очень красивый орнамент. Осознав, что это дополнительный труд, приложенный к сосудам, которые не стали от того лучше удерживать пищу или воду, Тея ощутила небывалое душевное родство с древними гончарами. Они не просто выражали стремление: они выражали его настолько прекрасно, насколько хватало сил. Еда, огонь, вода и еще что-то — даже здесь, в этой трещине мира, так далеко в ночи прошлого! Здесь, у истоков, уже пробуждалось это мучительное чувство: семя скорби и безграничного восторга.
Некоторые кувшины были украшены искусным накладным орнаментом и напоминали сосновые шишки; часто попадались и вдавленные узоры, подобные рельефу плетеной корзины. Иногда керамика была расписана изящными геометрическими узорами: красным и коричневым, черным и белым. Однажды на фрагменте неглубокой чаши Тея обнаружила голову гребнистой змеи, роспись красным по терракоте. В другой раз нашлась половина чаши с широкой полосой скальных жилищ, нарисованных белым на черном фоне. Почти не стилизованных — там, на черной кайме, они были точно такие же, как здесь, на скале перед Теей. Это на столетия приблизило ее к древним людям: она поняла, что они видели свои жилища точно так же, как видела она сама.
Да, Рэй Кеннеди был прав. Все эти вещи внушают человеку, что он должен делать все возможное, воплощая некое стремление почивающего здесь праха. Здесь когда-то давно, в ночи веков, мечтали люди, и ветер нашептывал дикарю какое-то утешение в его печали. Древние жители по-своему ощущали начатки грядущего. Черепки, словно цепи, приковывали человека к длинной цепи усилий человечества.
Мир теперь казался Тее старше и богаче, но, более того, она и сама будто стала старше. Она впервые в жизни так подолгу бывала одна и впервые столько думала. Ничто еще не захватывало ее так глубоко, как ежедневное созерцание полосы бледно-желтых домов, вписанных в изгиб утеса. Мунстоун и Чикаго покрылись туманом. А здесь все было просто и определенно, как в детстве. Разум Теи был подобен мешку старьевщика, куда она судорожно швыряла все, что могла захватить. А здесь ей предстояло избавиться от этого хлама. То, что ей по-настоящему присуще, отделялось от остального. Ее идеи упрощались, становились четче и яснее. Она чувствовала себя целостной и сильной.