Деньги от Вавилона до Уолл-стрит: как жили Нью-Йорк и Берлин в золотую эпоху джаза
«Эпохой джаза» называл 1920-е гг. Скотт Фицджеральд. Еще их именовали «бурными двадцатыми» (roaring twenties). Особенно бурными они были в Америке, после окончания Первой мировой войны неожиданно для себя ставшей мировым лидером. Участвовавшие в войне страны Европы оказались отягощены огромными военными долгами, и от довоенного процветания «прекрасной эпохи» остались одни только воспоминания. Америка же, может сама того и не ожидая, вырвалась вперед. Это как раз тот случай, когда внезапно открывается окно возможностей и просто грех им не воспользоваться. «У молодой Америки была настоящая страсть... к новому». Так сказал когда-то давно Авраам Линкольн, и его слова снова и снова подтверждала история.
«...Америка затевала самый массовый, самый шумный карнавал за всю свою историю», — писал Фицджеральд в эссе «Ранний успех». «Это был век чудес... век крайностей... десятилетие, которое словно бы сознательно противилось тихому угасанию в собственной постели и предпочло эффектную смерть на глазах у всех в октябре 1929 года...» — вспоминал он в 1931 г. в «Отзвуках века джаза» (Jazz Age). Конечно, время это было коротким — всего лишь лет десять. Но они-то и оказались целой эпохой — «эпохой джаза».
Страна «стояла на заре Двадцатого Века... нация паровых экскаваторов, локомотивов, воздушных кораблей, двигателей внутреннего сгорания, телефонов и двадцатипятиэтажных зданий». Первая мировая война, ослабив экономику Англии и Франции (не говоря уже о Германии), превратила Штаты не только в самую богатую державу, но и в главного кредитора. Ну а раз Америка финансирует остальной мир, то она может руководить им — так заявлял президент Вудро Вильсон.
Тогда, в «бурные двадцатые», в Америке расцвел «лихорадочный мир биржевых спекуляций», опиравшийся на чувство превосходства его участников над всеми остальными. «Это было превосходство людей избранных, поднявшихся над толпой, ибо предполагалось, что они наделены особым таинственным чутьем... жить в роскоши, не зная тяжкого труда, не производя ничего осязаемого... стоит им только кивнуть головой, пошевелить пальцем — и сказочно растут их доходы, баснословно увеличиваются их богатства». К середине октября 1929 г. «...их самоуверенность и самодовольство достигли непревзойденных высот. Оглядываясь по сторонам, они, подобно актеру на сцене, видели, что все вокруг подделка», но это лишь обостряло для них радость жизни. «Очутившись у дверей своих небоскребов, они взлетали на лифтах в облака, где помещались их конторы. Там они покупали, продавали, заключали сделки в атмосфере, насыщенной безумием». Они сами это чувствовали, «...но вслух об этом не говорилось. Такова уж была одна из особенностей того времени, что люди видели и ощущали безумие везде и во всем, но никогда... не признавались в нем даже самим себе». А потом это закончилось.
Берлин. Goldene Zwanziger
В Германии те годы оказались, пожалуй, еще более бурными, чем «эпоха джаза» в Америке. В Берлине, сравнительно молодой столице, их назвали «золотыми двадцатыми» (Goldene Zwanziger), потому что жизнь тогда закипела как никогда — на американские деньги. За короткое время на спекулятивной биржевой игре создавались огромные состояния, которые потом их владельцы стремились так же быстро потратить, пока они не обесценились. Берлин, названный Марком Твеном «немецким Чикаго», внезапно стал новым всемирным Вавилоном, где «бары, увеселительные заведения... росли как грибы... Даже Рим Светония не знал таких оргий, как берлинские балы “трансвеститов”...».
Но все это происходило в 1920-х в побежденной Германии. Еще недавно она претендовала на роль лидера в новых технологиях, а теперь, после окончания войны, дела здесь обстояли хуже всего. Промышленность сильно пострадала, уровень жизни снизился, да еще и по условиям мирного договора приходилось выплачивать за причиненные во время войны убытки Англии и Франции огромную компенсацию — репарации. Об их размере долго спорили, забывая о главном — выплачивать репарации было фактически нечем, и оставался только самый простой путь: печатать деньги. К концу 1920 г. их количество в обращении выросло в четыре раза, потом еще больше. В 1914 г. один доллар стоил 4,2 марки, в 1920-м — 65, в 1922-м — 7 тысяч, а в конце 1923-го — 30 млрд марок! «В месяц я зарабатывал двести миллиардов марок. Деньги выдавали два раза в день, и каждый раз делали на полчаса перерыв, чтобы сбегать в магазины и успеть купить хоть что-нибудь до очередного объявления курса доллара, так как после этого деньги снова наполовину обесценивались». «На улицах тысячами стояли безработные и показывали кулаки сидевшим в роскошных автомобилях спекулянтам и иностранцам, которые покупали целые улицы, словно коробок спичек». В ноябре 1923 г. хлеб в Берлине стоил 140 млрд марок, и по всей стране начались беспорядки. А в Мюнхене произошел знаменитый «пивной путч», во время которого Гитлер и его последователи попытались захватить власть.
Гиперинфляцию удалось победить только после того, как в ноябре 1923 г. была проведена денежная реформа. Старые купюры меняли по курсу 1 млрд за одну новую марку. Но проблема выплаты репараций никуда не исчезла. И тогда в апреле 1924 г. приняли международный план Дауэса: Америка выдавала Германии финансовую помощь, чтобы та могла восстановить свою промышленность. Предполагалось, что доходы от производства пойдут на уплату репараций Англии и Франции. А те смогут вернуть военные долги США. Такой «великий круговорот бумаг» через Атлантику, как его назвал Кейнс, был выгодным главным образом для американских банков, получавших комиссионные.
Среди немецких финансистов многие критиковали этот план, так как сумма репараций оставалась слишком высокой. Как будто предвидя будущее Германии, президент Рейхсбанка Ялмар Шахт заявил, что условия плана все равно невозможно выполнить, а само его принятие является «роковой ошибкой», могущей привести к непредсказуемым последствиям. И он оказался прав: приход к власти Гитлера и все, что происходило в дальнейшем, отчасти можно считать следствием необходимости выплачивать репарации и попытками избавиться от этого любой ценой.
Когда в Германию потекли американские деньги, то снова, как уже было во времена «грюндерского бума», значительная их часть тратилась на потребление — на красивую жизнь, по которой все так истосковались за годы войны, гиперинфляции и безумных цен. Берлин в конце 1920-х гг. уже мало чем напоминал скучную и пафосную столицу прусской аристократии и законопослушного немецкого среднего класса. Этот город, освободившийся от своего прошлого, наполнился особой энергией, которой не было ни в одной столице Европы, и эта энергия привлекала сюда самых выдающихся писателей, художников, музыкантов и артистов. «Казалось, в Германии действует какой-то чудесный фермент. Люди жили там более свободной, более современной, более увлекательной жизнью», чем в любой другой стране. Берлин стал модным городом и многих завораживал такой жизнью, балансирующей на грани надрыва. Жизнью с чувством обреченности, в тревожном ожидании неизбежного — времени, когда начали развеваться знамена со свастикой, а на площадях гореть костры из книг.
Но это было позже, после 1933 г. А пока те, кто оказался в Берлине в 1920-х или в самом начале 1930-х гг., были покорены этим городом, сиявшим и переливавшимся, как драгоценный камень. «Это самая современная столица Европы. С фасадов домов соскоблены отсталые завитушки, и любая проститутка умеет избежать сентиментальных вздохов. Какой-нибудь скромный банковский служащий сидит в металлическом кресле, способном свести с ума всех снобов Парижа».
В городе, освещенном неоновым светом рекламы, жило 4 млн человек (в 1879 г. — всего 800 тысяч), и в 1923 г. здесь открыли первый в мире пассажирский аэропорт Темпельхоф. Бурная ночная жизнь, всевозможные наркотики, доступный секс, общая атмосфера угара, разврата и свободы — этим влек к себе Берлин, где в варьете Нельсона танцевала обнаженная «черная Венера» — знаменитая Жозефина Бейкер, сводя с ума берлинскую публику. Но это было только начало — скоро на смену ей пришла накачанная кокаином немецкая эротическая танцовщица Анита Бербер, выступавшая в том же кабаре Нельсона и в театре Wintergarten у вокзала Фридрихштрассе. Недалеко от Берлина, на студии в Бабельсберге снимали знаменитые фильмы (первоначально немые), в том числе драму «Голубой ангел» с участием Марлен Дитрих, дочери берлинского полицейского.
Весь этот праздник жизни длился с 1924 по 1928 г. Германия ежегодно получала около 600 млн долларов иностранных капиталов. Но в 1928 г., во время быстрого роста американского рынка ценных бумаг, когда ставки по онкольным кредитам достигли 20% и более, американские банки утратили интерес к кредитованию Германии. Все финансовые ресурсы привлекал растущий спекулятивный пузырь на американском рынке акций, куда было гораздо выгоднее вкладывать капиталы. Немецким банкам приходилось брать все больше краткосрочных кредитов в Лондоне и Париже. Можно было только поражаться «особому инстинкту французов инвестировать капиталы в страну-банкрота» — как иронично определил происходившее один из сотрудников британского министерства финансов, намекая на потери Франции в России после революции 1917 г. Так бум подошел к концу. В немецкой экономике снова стали нарастать проблемы, и на фоне этого в 1933 г. к власти пришли нацисты. Гитлер обещал всем дать работу и это обещание сдержал — началась подготовка к войне, и в военной промышленности рабочих мест хватало.