«Чумные цветы»: как сестры взялись разгадать семейную тайну и что из этого вышло

В середине февраля в издательстве Albus Corvus («Белая ворона») на русском языке выходит книга писателя и журналиста, мастера шведского хоррора Матса Страндберга «Чумные цветы». Сюжет разворачивается осенью 1710 года, когда эпидемия чумы накрывает Стокгольм. «В «Чумных цветах» есть все необходимые ингредиенты страшной истории в правильном соотношении. Кроме того, Страндберг затрагивает вопросы прав женщин и предрассудков о том, каким должен быть «настоящий мужчина». Это делает книгу актуальной, несмотря на то что действие происходит в XVIII веке», — пишет шведское издание Skånska Dagbladet.
В интервью для российских читателей Матс Страндберг рассказал, что с детства любил «ужастики», при этом был очень тревожным ребенком и боялся всего на свете, от ядерной войны до СПИДа. «Больше всего на меня повлияли два события: чернобыльская авария и убийство нашего премьер-министра Улофа Пальме. Кроме того, моя мама очень болела, так что я всегда сознавал, насколько уязвимо наше тело. И хоррор стал для меня своего рода клапаном, способом справляться с опасными чувствами», — делится писатель. По словам Страндберга, самое страшное время для него — это реальность.
Во время пандемии COVID-19 автор «Чумных цветов» много читал о прежних эпидемиях: «Это утешало — я напоминал себе, что мы одолели куда более страшные болезни в куда худших обстоятельствах. Чума XVIII века в Швеции меня очень будоражила, и мне показалось, она как раз позволит мне написать такую книгу для подростков, которую мне давно хотелось: одновременно исторический и готический роман. О таинственном замке и семейных тайнах. И в то же время затронуть такие важные вопросы, как жизнь и смерть, бедность и богатство, горе и надежда, Бог и наука».
Forbes Young публикует отрывок из книги Матса Страндберга «Чумные цветы».
«Я поведаю вам о той осени. И начну с признания в самом страшном: мне хотелось одного — чтобы она перестала кричать.
Осенью 1710 года мне было пятнадцать лет. Я жила тогда с матерью, отцом и младшей сестренкой Эббой. Вместе с прислугой мы занимали просторный этаж в доме на острове Риддархольм, в самом аристократическом из приходов Стокгольма, сплошь состоящем из дворцов и нарядных особняков.
Я верила в Бога и всегда поступала в согласии с Его заветами. А еще крепче я верила в отца. Он был мой герой. Рядом с ним я не страшилась ни призраков, ни убийц, ни русских солдат1. Я не сомневалась: он станет защищать нас до последней капли крови и сумеет перехитрить хоть бы и самого дьявола. Дома отец бывал редко. Зато там всегда была матушка. Это в ее надежные объятья я бросалась в детстве, стоило мне упасть и ушибиться. Это она шептала мне на ухо ласковые слова, когда я искала утешения.
Я не сомневалась, что и весь остальной мир устроен точно так же. Все в нем просто: есть добро и зло, рай и ад, жизнь и смерть. Я была уверена, что жизнь справедлива. Если хорошо себя вести, если быть послушной и поступать как должно, никакая беда тебя не коснется.
Летом пошел по городу шепоток, будто кораблем с другого берега Балтики в Стокгольм завезли чуму. Большинство, по крайней мере в моем спокойном мире, слухам не верили. Чума — это что-то из дедовских времен. Не может она вернуться. «Это совсем иной недуг, — уверяли врачи. — Вовсе не опасный». Но чуме не было дела до тех, кто не желал смотреть правде в лицо. Сперва она распростерла свои черные крылья над кварталами бедняков, где люди жили в тесноте. А потом полетела дальше над городом. Все чаще церковные колокола звонили по душам усопших. Однако я не боялась, даже в сентябре, когда о чуме заговорили в открытую и весь Стокгольм заперли в карантин. Только те, кто мог доказать, что здоров, имели право покинуть город. Но мне-то что было за дело? Я сроду не выезжала из Стокгольма. Остальная Швеция казалась мне чужедальней страной, точно из сказки. Я творила молитву на ночь и крепко засыпала, уверенная, что толстые стены нашего жилья защитят нас от всякого зла. К тому же я слышала, будто бодрость духа — сильное оружие против чумы. Так стоит ли зря тревожиться?
Однажды повозка мортусов2 прибыла на Риддархольм за сыном ювелира. Следом увезли сына кондитера. Он часто играл с моей сестренкой. Внезапно болезнь поразила тех, кого я знала. Беда пробралась в мой мир. Это не укладывалось в голове.
Матушка с отцом не хотели нас тревожить, поэтому я подслушивала разговоры прислуги. Как именно передается болезнь, никто толком не знал, но считалось, будто ей способствует дурной воздух. На улицах и площадях жгли огромные костры, чтобы дым прогнал заразу. Он туманом висел над городом и щипал глаза до слез.
Каждое утро и каждый вечер нас с сестренкой осматривали на предмет чумных бубонов. Мы щупали лбы друг у друга, проверяя, нет ли лихорадки. Эббе было только пять, и матушка убедила ее, что это лишь веселая игра, но я впервые ощутила подлинный страх.
Из-за этого страха мне стало казаться, что я уже заболела. Грудь сдавливало, и делалось трудно дышать. Мысли лихорадочно кружили в голове, не находя выхода.
Все случилось, когда мы сидели в столовой за обедом. Раздался звон, такой громкий, что я вздрогнула. И, подняв глаза, увидела, что мать выронила ложку. По скатерти жирными пятнами расплывался пролитый мясной суп.
Лицо матери было бледно и покрыто испариной. Лихорадка поразила ее молниеносно, и, когда матушка попыталась нам улыбнуться, ее уже трясло.
— Я всего лишь устала, — произнесла она. — Вам незачем тревожиться.
Матушка всегда умела успокоить меня одним взглядом — но не теперь. Теперь ее улыбка была такой напряженной, что вздрагивали уголки губ. И я все поняла уже тогда.
— Мне нужно ненадолго прилечь, — сказала мать голосом таким же напряженным, как улыбка.
Мы молча смотрели, как она медленно поднимается и покидает столовую.
Когда отец предложил помочь ей, она лишь покачала головой.
— Магдалена, — шепнула Эбба. — Матушка тоже теперь умрет?
Ответить ей я не сумела. Плач комом стоял в горле, и я боялась не совладать с голосом.
Я боялась говорить вслух о том единственном, что занимало все мои мысли. Что нам делать, если матушки не станет? Что будет с нами всеми?
Отец с решительным видом доедал свой суп, но я видела, как он испуган. Впервые я поняла: он всего лишь обычный человек. А человек против чумы бессилен.
Наутро отец сообщил мне и прислуге, что у матушки под мышками появились первые бубоны. Черные узелки, не более перечной горошины, но мы знали, что они означают.
Мне все еще верилось в то, что жизнь справедлива. Разве матушка, никогда никому не причинившая зла, может умереть? Есть же люди, которые пережили чуму, пусть их и немного? Я молила Бога, чтобы мать стала одною из таких людей.
Мы проветривали комнаты и курили там можжевеловой хвоей. Отец весь день пыхтел своей трубкой, чтобы табачный дым выгнал заразу вон. Но матери становилось только хуже. Бубоны расцветали по всему ее телу. Они были твердые, как камень, и такие болезненные, что она вскрикивала, стоило их задеть.
Мне поручили следить, чтобы Эбба не заходила в спальню, и я, чтобы отвлечь сестренку, читала ей свое собрание древнеримских мифов. Но Эбба ерзала в моих объятиях. Битвы богов друг с другом и с людьми, которые их разгневали, были ей неинтересны.
— Хочу к матушке, — жалобно говорила она, и нижняя губа у нее дрожала.
Я не знала, что ей на это сказать. Ответственность за младшую сестру меня тяготила. В последний год я чувствовала себя почти взрослой, я предвкушала, что вот-вот начнется моя собственная жизнь, — а теперь будто снова стала ребенком. Испуганной маленькой девочкой, которую надо утешать. И зачем мне так хотелось поскорее вырасти? Почему я не ценила того, что имею, не понимала, что в любой миг могу всего этого лишиться?
Снова настало утро, и я проснулась раньше всех. Осторожно выбралась из постели и встала в дверях родительской спальни. За окном уже брезжил бледный рассвет, но в комнатах теснились тени.
С кровати доносилось тяжелое дыхание. Частое и прерывистое. Меня больно обожгла тоска и нежность.
— Я тебя люблю, — проговорила я. — Больше всех на свете.
Мне казалось, она меня не слышит, но, когда я уже собралась уходить, она шепнула мое имя:
— Магдалена.
Это был почти вздох, тихий и призрачный, точно она уже покинула этот свет. Хотелось удержать ее среди нас, но я не знала как. Знала только, что соблюдать запрет больше не могу.
Я вошла в спальню.
Там пахло болезнью, несмотря на проветривания и окуривания. Я старалась не дышать, чтобы чума не попала мне в легкие.
Уловив краем глаза некое движение, я замерла. С колотящимся сердцем обернулась, но тот, кого я заметила, была я сама — в драгоценном зеркале с филигранной серебряной рамой. На столике перед ним лежала серебряная щетка для волос с таким же узором на колодке. По вечерам мать садилась перед зеркалом, и горничная расчесывала ее длинные волосы, покуда я рассказывала о том, что произошло днем, или о том, что прочитала в книге. Лучшее, что я помню, — как мне однажды удалось рассмешить мою матушку.
Я уже не надеялась, что однажды неким волшебным образом стану такой же красавицей, как она. Вся ее белокурая красота досталась Эббе. А у меня волосы были темными и непослушными, как у отца, а лицом с угловатыми чертами я не напоминала ни одного из родителей.
Я подошла поближе к кровати. Одеяло мать сбросила, мокрая от испарины ночная сорочка задралась. Ноги исчертили черные полоски. Но похолодеть меня заставило ее лицо.
Существо, чья голова покоилась на подушке, не было моей матушкой. Я стояла у постели. Пыталась загнать слезы обратно. Пыталась не показать, как мне страшно.
Белокурые волосы потемнели от пота и облепили свинцового цвета кожу. Сухие растрескавшиеся губы завернулись внутрь, за зубы, точно у затравленного зверя. Глаза блуждали, пустые и блестящие.
Я услышала, что всхлипываю.
Матушкин взгляд прояснился. Она снова прошептала мое имя, точно молитву. Когда она протянула ко мне руки, я увидела на них бубоны. Огромные, точно розы, и полные гноя.
Если я дам себя обнять, она утащит и меня в свою болезнь. Я стану такой же, как она.
Ноги мои приросли к полу. Не знаю, сколько я простояла так, пока сумела уговорить собственное тело: «Беги!»
Отцу пришлось выложить немыслимые деньги, чтобы уговорить врача прийти к нам домой. Эбба расплакалась, едва увидев его маску. Та закрывала все его лицо и заканчивалась клювом, набитым ароматическими травами для защиты от заразы. Он вошел в спальню в развевающемся черном плаще и напоминал птицу, прилетевшую прямиком из преисподней.
Я пошла прочь, но в дверях остановилась. Я видела все. Врач пытался прижечь бубоны. Сперва огнем, потом едкой кислотой. Не преуспев, попробовал их вырезать, но бубоны глубоко укоренились в мясе. Мать кричала без умолку. И не прекратила, даже когда отец вышвырнул лекаря прочь.
Эти бессловесные крики буравили толстые стены, преследуя нас по комнатам. Я зажимала уши, но напрасно. От этих криков никуда было не деться. Не убежать.
Я слышала их даже в те короткие мгновения, когда ухитрялась заснуть. Мне снились черные птицы.
Матушкин голос, всегда такой нежный и ласковый, сделался низким и хриплым. Она кричала и кричала, точно демон отчаяния и ярости.
Отец пригласил пастора, чтобы мать смогла покаяться в грехах и принять последнее причастие. Пастор держал во рту губку, пропитанную уксусом. Даже не знаю, заметила ли мать его присутствие или нет. Должно быть, ее крики заглушили слово Господне.
Под конец эти крики стали проникать в мое тело. Становиться частью меня. Мне казалось, я сойду с ума, и я молила Бога о том, чтобы больше их не слышать.
Настала ночь, и молитвы мои исполнились. И я узнала, что есть нечто пострашнее матушкиных криков.
Наступившая следом за ними тишина».
1 Действие романа происходит на десятый год Великой Северной войны (1700– 1721) между Швецией и Россией. (Здесь и далее прим. пер.)
2 Мортусы — в XIX веке так называли служителей при карантинных учреждениях во время эпидемий. В их обязанности входил в том числе и вывоз тел умерших.