«Повезло этой беженке найти такой славный дом»: как жили спасенные от Холокоста дети
Из-за скопления промышленных предприятий и обширной портовой территории Ливерпуль считался первостепенной целью для немецких бомбардировщиков. Массовую эвакуацию детей планировали уже давно, а с началом войны план немедленно привели в действие. И двух месяцев не прошло с момента моего приезда в Англию, как мне снова пришлось уехать.
Детей из нашего района эвакуировали в окрестности Саутпорта, живописного приморского городка недалеко от Ливерпуля.
Нам с Дороти очень повезло: у матушки Рэйнфорд в Саутпорте оказалась подруга, которая согласилась взять нас обеих, и нам не пришлось ехать к незнакомым людям или разлучаться.
Очередные перемены выбили меня из колеи. Я только начала привыкать к Рэйнфордам и их образу жизни, а меня снова перевезли в другую незнакомую семью, где были приняты совсем другие порядки. Мой новый дом оказался намного больше, чем у Рэйнфордов, и намного роскошнее. Там царила безукоризненная чистота и порядок, и нам, детям, с самого начала дали понять, что мы обязаны эту чистоту поддерживать.
Вскоре я узнала, что наша хозяйка тетушка Марджери — она просила называть ее именно так—превосходно готовит. Ее хрустящий воздушный йоркширский пудинг, щедро политый сиропом, и рыхлый пудинг с изюмом и патокой почти заставили меня забыть о маминых яствах. Только чешского хлеба по-прежнему хотелось.
Жизнь в Саутпорте сильно отличалась от жизни у Рэйнфордов. У матушки Рэйнфорд всю жизнь было слабое сердце, и ей приходилось много отдыхать. Она была довольно безалаберной, в ее доме всегда царил «художественный беспорядок», и выглядел он как дом, а не как музей. Если я забывала вытереть ноги или убрать за собой, никто меня не одергивал (другие члены семьи тоже часто об этом «забывали»). Матушка Рэйнфорд кормила нас досыта, но отнюдь не кулинарными шедеврами. Главная ее проблема заключалась в том, что все домашние, включая меня, были счастливыми безалаберными неряхами, и она не могла нас ни отругать, ни приструнить. Она обо всех была хорошего мнения и редко выходила из себя. Своей важнейшей жизненной задачей она считала дарить любовь и делала это очень ненавязчиво, ее ласковая забота приносила счастье и комфорт всем, кто ее знал. Она не просто изрекала религиозные принципы, она жила ими день ото дня и до сих пор так живет.
А вот тетушка Марджери оказалась полной ее противоположностью: высокая полная женщина с маленьким лицом в обрамлении тонких курчавых волос, стянутых в узел, она была очень практична, любила порядок и мгновенно раздражалась, поэтому я старалась ее не провоцировать. В доме командовала она — с ее сильной волей и доминантным характером иначе и быть не могло, — но ее также отличала доброта, она активно занималась делами церкви и благотворительностью.
Дома, в Чехословакии, мне всегда удавалось заморочить маме голову. Матушка Рэйнфорд, добрая душа, так и не смогла привить мне дисциплину. Но теперь хочешь не хочешь мне пришлось стать послушной.
На самом деле, это пошло мне на пользу. Я не возражала против порядка и быстро научилась соблюдать правила. Тетушка Марджери гордилась тем, что у нее жила беженка, а не просто эвакуированный ребенок, и изо всех сил старалась, чтобы я чувствовала себя как дома. Ее собственная дочь Мойра — ей тогда было двадцать с небольшим — оказалась добродушной кроткой девушкой с отличным чувством юмора. Отец Мойры был застенчивым тихим мужчиной, который все время пропадал на работе или в церкви, а в свободное время сидел в кресле, спрятавшись за газетой. Разговаривал он редко и мало, чему я, впрочем, только радовалась: у тетушки Марджери доставало слов на всех троих, и она любила высказаться от общего имени. Всех это, кажется, устраивало: они казались счастливой сплоченной семьей.
В этом было еще одно их отличие от Рэйнфордов: папа Рэйнфорд никогда не замолкал и вечно хотел поделиться с нами своим мнением или какой-нибудь историей. Он горячо увлекался политикой, происходящим в мире и, как и его супруга, активно занимался церковной деятельностью, особенно помощью детям (я живое тому доказательство). Он не придавал значения материальным благам и готов был отдать последнюю монету нуждающимся.
Вспоминая папу Рэйнфорда, я вижу его у камина: он стоит, держась за лацканы пиджака, и, глядя в темноту за окном, вещает свои представления о справедливости.
Дороти всегда с ним спорила. Вот уж кто никогда не умел терпеливо слушать: ей всегда было что сказать, и обычно она перебивала отца.
Само собой, своеволие и напористость Дороти в первые же дни настроили против нее тетушку Марджери, и я поняла, что рано или поздно моя названая сестричка непременно сбежит или ее выставят за дверь.
Но среди всех членов моей новой семьи я сильнее всего привязалась к маленькой дворняжке Джилл. Я очень полюбила эту маленькую собачку и каждый день ждала возвращения из школы, чтобы взять ее на долгую прогулку в парк или на болота. Я поставила себе цель научить ее чешскому и очень обрадовалась, когда та начала реагировать на основные команды. Мне нравилось тайком забирать ее к себе в комнату, хотя тетушка Марджери строго-настрого запретила это делать. Я брала ее в кровать и рассказывала по-чешски о своем доме, лошади и котах. По сравнению с моими куклами Джилл оказалась более благодарной слушательницей.
К моему разочарованию, в Саутпорте мне пришлось ходить в местную муниципальную школу, а не в начальную, как я надеялась. Меня это расстроило, потому что в Чехословакии я блестяще сдала экзамены в такую же школу, но в Великобритании это никого не интересовало, и мои прекрасные оценки ничего не значили. Мне дали написать письменную контрольную, а так как я только два месяца жила в Англии, то, естественно, просто не могла написать ее хорошо.
Поэтому я очень хотела как можно скорее выучить английский и проявляла в этом вопросе огромное рвение. Я донимала вопросами тетушку Марджери и Дороти и беспрестанно повторяла свою любимую фразу: «А это что? А это что? А это что?» — показывая на различные предметы.
Раз в неделю Марджери пекла пирог, и даже это бедняжке приходилось делать с раскрытым чешско-английским словарем на столе, чтобы иметь возможность со мной общаться. Я приходила в бешенство, если она не понимала, что я говорю, и обвиняюще восклицала: «Моя мама бы поняла!» Тут можно лишь поклониться тетушке Марджери за ее безграничное терпение.
Осенью того года моя фигура начала меняться. Я приехала в Англию худосочной одиннадцатилетней девочкой, довольно высокой для своего возраста. Но однажды перестала расти вверх и начала расти вширь. Я стала толстенькой, у меня появились бедра и грудь. Это было волнительно, но почти вся моя одежда стала мне мала и начала лопаться по швам.
Тетушка Марджери пришла на помощь. Она умела шить и расставила те платья, которые смогла, а остальные продала. Поскольку одежда и ткани в то время выдавались по купонам, она не могла купить мне много новых платьев, но перешила несколько Мойриных. Мойра, может, и возражала, но ее не спросили.
Больше всего я ненавидела воскресенья. Рэйнфорды никогда не заставляли меня ходить в церковь, а тетушка Марджери настаивала, чтобы я посещала утреннюю, дневную и вечернюю воскресные службы. В промежутках мне разрешалось лишь играть на пианино (а я это не любила) или читать, желательно Библию и ни в коем случае не комиксы, которыми я в последнее время очень увлеклась. С моим знанием английского я ничего не понимала в Библии, а хорошо играть на пианино так и не научилась. Тетушка Марджери уступала мне только в одном: разрешала гулять с собакой, и это скрашивало однообразие моих дней.
На утренней и вечерней службе я невыносимо скучала. Мне нравилось петь псалмы, но я не понимала ни слова из проповедей. Я считала ворон, ерзала на скамейке и играла в игру с числами на доске для псалмов (Доска, на которой отображаются числа — порядковые номера псалмов, которые будут петь на этой службе. — прим. авт.). «В этом году, в следующем, когда-нибудь, никогда…» — загадывала я и всегда надеялась получить правильный ответ на один и тот же старый вопрос: когда же я вернусь домой?
По средам после обеда я всегда медлила, возвращаясь из школы, потому что в этот день тетушка Марджери приглашала на чай своих кумушек из церкви. Она любила показывать им меня и заставляла участвовать в чаепитии. Ее красное лицо сияло, когда дамы заваливали ее комплиментами: мол, как хорошо сидят на мне старые платья Мойры и как они мне к лицу, как я раздобрела на ее пирогах и как с ее помощью я все лучше говорю по-английски. В общем, «как повезло этой бедненькой маленькой беженке найти такой славный дом!»
Я терпеть не могла, когда меня выставляли, как в зоопарке. Я знала, что тетушка Марджери исходит из лучших побуждений, но я была юна и очень горда. Мне хотелось закричать этим леди: «Видели бы вы мой богатый дом, мои прекрасные платья! Знали бы, как готовит моя мама, как хорошо она шьет! Видели бы вы, какая красивая у меня мамочка…»
Но однажды я отомстила. За столом семья всякий раз произносила молитву, и как-то тетушка Марджери попросила меня произнести молитву по-чешски. С совершенно серьезным лицом, не колеблясь ни секунды, я проговорила:
— Дорогой Бог, сделай так, чтобы эта женщина перестала выпендриваться и всеми понукать! Аминь.
После этого мне немного полегчало.