«Пламя свободы»: как женщины-философы искали смысл и свет даже в самые темные времена

Хотя в начале 1933 года уже совершенно ясно, с каким именно воплощением дьявола Германия готова заключить пакт ради своего «восстановления», Арендт отказывается занимать однозначную позицию. Она лишь признает факт существования родного языка и той традиции, благодаря которой она вообще появилась на свет как мыслящее создание. Но не в смысле определенных взглядов, идеалов и, тем более, территорий. Люди, подобные Арендт, носят родину по всему миру у себя в сердце (а в виде книг — в чемоданах). Подразумевается, что в процессе чтения текстов и их интерпретации нужно постоянно открывать для себя заново некую «Германию», оживлять ее образ: поэтому невозможно раз и навсегда зафиксировать ее «природу». Спасительное «восстановление» возможно (если оно в принципе возможно) только через акт понимающего и благосклонного приятия, то есть через такое действие, которое, так сказать, по духу своему исключает любые дьявольские сделки. 

[Философ Карл] Ясперс незамедлительно ответил бывшей ученице, заметив, что «нельзя ограничивать себя отрицанием, одним кругом проблем и неоднозначностью». Но в начале 1933 года Арендт не желает ничего слышать ни об историко-политической миссии Германии, ни о включении всех немецкоязычных евреев в вышеупомянутую традицию. Фрагмент ее письма Ясперсу от 6 января 1933 года: 

Конечно, я остаюсь немкой в том смысле, о котором уже писала. Но я не могу просто добавить к этому историко-политическую судьбу. Мне слишком хорошо известно, как несвоевременна и неполноценна была вовлеченность евреев, как по случайности они оказались частью тогда еще чуждой им истории. <…> Былое величие Германии — это Ваше прошлое, какое прошлое у меня — не получится объяснить в двух словах; как и любое однозначное суждение — неважно, касается ли оно сионистов, ассимилирующихся или антисемитов — только затрудняет понимание настоящей сути проблемы.

Но разве можно, будучи немецкой еврейкой или еврейской немкой, представить себе такую жизнь, которая, «не ограничивая себя отрицанием», в то же время уклоняется от требования абсолютной однозначности, формирующей дух времени? Какой могла бы быть жизнь помимо «случая Рахели» и вне безусловного принятия, а следовательно, и вне политической ангажированности? Жизнь без барьеров, но имеющая опору? И где теперь Арендт могла искать ответы на эти вопросы? Уж точно не в Германии. 

Черный ход 

Арендт и ее мать выбирают классический маршрут: из Рудных гор через лес — за границу, в Чехословакию. Политические эмигранты, как правило, останавливаются в Праге; с весны 1933 года там формируется многочисленное сообщество немецких оппозиционеров, в основном социал-демократов. Интеллектуалы чаще перебираются через Швейцарию во Францию. К лету 1933-го туда уже сбежали примерно сорок тысяч человек; половина из них осела в Париже. 

Переход через границу, это парадигмальное положение «между двух миров», находит идеальное воплощение в доме сочувствующей немки, «один вход в который находится в Германии, а другой — в Чехословакии: днем она принимает «гостей», кормит их, а под покровом темноты выпускает через черный ход». Из Германии — в новую экзистенцию (Dasein). 

В бешенстве 

Учительница гимназии и профсоюзная активистка Симона Вейль летом 1933 года тоже окончательно распрощалась с Германией. Хотя всего год назад она неожиданно отправилась из Парижа в Берлин, чтобы там за несколько недель составить собственное мнение о ситуации. Понятно зачем. В серии из десяти репортажей для профсоюзного журнала она в самом начале написала, что «все, кто надеется на победу рабочего класса, <…> смотрят сейчас на Германию»15. 

Но, прибыв на место, она увидела в Берлине нацию в глубочайшем кризисе: 

В Германии бывшие инженеры зарабатывают на кусок хлеба сдачей в аренду стульев в парках; старики в строгих воротничках и шляпах попрошайничают у выходов из метро или поют на улице печальными голосами. Студенты бросают университет, чтобы продавать орехи, спички, шнурки. <…> все боятся, что однажды и их ждет та же судьба, что уже постигла почти половину рабочего класса Германии.

Иными словами, ситуация в стране с самым организованным и многочисленным рабочим движением в Европе явно революционная. Но немецкие левые безнадежно расколоты и дезорганизованы. Вместо того чтобы совместно противостоять национал-социалистам, КПГ [Коммунистическая партия Германии] и Коминтерн предпочитают вести «сектантскую борьбу против социал-демократов как своего главного врага». Последствия для Вейль очевидны. «В Германии, — пишет она осенью 1932 года знакомому профсоюзному деятелю, — я потеряла остатки уважения к партии <…>. Любое потакание ей равнозначно преступлению».

Истек год, и случилось то, что предсказывала Вейль. Гитлер одержал безоговорочную победу, чистки идут полным ходом. Сталинский СССР даже не предоставляет убежища бегущим коммунистам и коммунисткам. А тот, кто продолжает верить в пролетарскую революцию с опорой на Москву, по мнению Вейль, безнадежен. 

Революционность 

Для Красной Симоны, как ее прозвали еще на философском факультете в Высшей нормальной школе, это лишний повод для усиления политической активности: помощь беженцам, публицистическая и профсоюзная просветительская деятельность. 

Осенью 1933 года, после неприятностей в лицее в Осéре, когда всего четверо из ее одиннадцати учениц сдали выпускной экзамен по философии, Вейль переводят в школу городка Роан (близ Лиона). Министерство предпочитает видеть эту активистку в тихой буржуазной местности. Небольшая нагрузка, двенадцать часов в неделю с пятью ученицами, оставляет ей достаточно времени и места для того, что кажется ей действительно важным и неотложным. Как только выдается возможность, она садится на поезд и едет в рабочие районы Сент-Этьена, где ведет вечерние курсы для шахтеров. Азы геометрии, введение во французскую литературу, основы «научного социализма» — все это понадобится в обществе будущего. Ростом метр пятьдесят, руки в карманах, заполненных табаком, — вечно она спешит с вокзала в профсоюзный центр; при ней только тетрадь с заметками. Часто она идет вместе с товарищами в квартиру неподалеку: там они ставят стулья в круг, в центре которого Симона рассказывает о решающей связи между ростом производительности и средствами производства, приводит примеры искушений со стороны картезианского демона, декламирует на память фрагменты из Гомера или Эсхила. Нередко поет рабочие песни не самого пристойного содержания. Вот только в танцах она не сильна. «Понятия не имею, как это делается», — говорит она, скорее, сама себе и выскальзывает из комнаты. 

А по выходным она марширует во главе демонстраций протеста, закутавшись в красное знамя и громко распевая Интернационал. Нет, не так-то легко заставить замолчать la Simone. На это не способны даже провокаторы из сталинской фракции, которые все чаще появляются на ее мероприятиях, чтобы свистом и криками согнать со сцены. 

Борьба продолжается даже в роанском Lycée de jeunes filles (Лицей для девушек. — Прим.пер.). Когда кто-то из коллег Вейль анонсирует книжный клуб, где планируется изучать материалы молодежной организации «Католическое действие», Вейль просит прислать ей их из Парижа и после знакомства с ними объявляет на преподавательском собрании: «Если вы дадите добро на такое, то я завтра открою кружок по изучению рационализма». Прения заканчиваются в дирекции; их конкретный итог неизвестен.

Заботы 

Но есть и другая Симона. И не только когда болит голова. С закрытыми глазами, прижав ладони к вискам, сидит она целыми ночами одна в своей комнате, мучась мигренью. Как и в предыдущих местах, где она работала учительницей, то есть в Ле-Пюи и в Осере, в Роане ее тоже на первых порах поддерживают родители. Они помогают двадцатичетырехлетней дочери найти жилье, обставляют комнату. Никто не знает лучше, чем мать и отец — она называет их Мим и Бири́ , — о ранимости Симоны, о ее фатальной неприспособленности к жизни, о ее аскетизме. 

Они заваливают ее ежедневными посланиями с элементарными вопросами. Тепло ли в квартире? Ты поела? Не послать ли тебе что-нибудь из одежды? Дочь реагирует тоном агрессивной самообороны: 

Дорогая Мим, <…> я категорически запрещаю покупать что-либо без моего недвусмысленного согласия — даже если я больше двух недель ничего не ела или еще что-то в этом духе.

Родители знают, как Симона распоряжается своими доходами. Оставив для себя сумму, равную минимальному пособию по безработице, остальное она раздает нуждающимся и товарищам-эмигрантам. 

В результате событий 1933 года мать Симоны Вейль все чаще исполняет обязанности личного секретаря при своей дочери в ее частном благотворительном начинании. Кроме собственной семейной квартиры у Вейлей есть еще одна, на седьмом этаже дома на Рю Огюст Конт, неподалеку от Люксембургского сада. Прежде пустовавшая, она становится временным пристанищем для многих беженцев. 

Неделю за неделей Вейль регулярно сообщает матери в письмах о скором прибытии немецких мигрантов, которых следует без лишних вопросов принять и поддержать финансово. Родители делают что велено. Они давно сдались на волю Симоны и видят свою задачу прежде всего в том, чтобы посильно поддерживать странную жизнь своей дочери (кстати, Бири — авторитетный врач) и минимизировать проблемы до очередного обострения ее болезни.