«Нужны еще десятилетия»: как «Арифметика добра» уже 10 лет решает проблему сиротства

«Однажды я решил побеседовать с воспитанницей детского дома за чаепитием. Когда попросил принести мне сахар, девочка удивленно посмотрела и спросила: «А что такое сахар?» — этот вопрос поверг меня в шок. Оказалось, что сахар каждый раз добавлялся в чашки с чаем. Дети не знали, что существует такой продукт. Из подобных мелочей у сирот складывается ложное представление о том, как устроен мир», — эту историю, рассказанную российским миллиардером, отцом 26 детей (из них 17 — приемные) Романом Авдеевым можно прочитать на странице фонда «Арифметика добра». 

Благотворительная организация была основана Авдеевым в марте 2014 года и в этом году празднует десятилетие. Все эти годы директором фонда работает Наиля Новожилова — профессиональный управленец, окончившая Финансовый университет при правительстве РФ. Она рассказала Forbes Life, почему помогать нужно не детским домам, а приемным семьям, как получилось, что фонд стал специализироваться на работе с подростками, опыт каких стран можно применить к России и почему работа в благотворительности — это не отдых. 

— Расскажите, как получилось, что вы пришли в фонд 10 лет назад и с тех пор им и управляете? 

— Я работала на основателя — Романа Авдеева, и когда он создавал фонд, мы долго не могли найти сильного директора. Тогда я ждала второго ребенка и посмотрела документальный фильм «Блеф, или с Новым годом» — рядом играл мой старший сын, а в фильме были совсем маленькие дети без родителей. Мне их стало так жалко, что я подумала: неужели нельзя в нашей стране для этих детей найти семью? А я — профессиональный управленец, поэтому решила, что эффект от моей деятельности будет гораздо выше, чем в бизнесе, если я вложу усилия в развитие фонда.

Конечно, я не планировала заниматься этим долго. Мне было 25 лет, я окончила Финансовый университет при правительстве РФ и собиралась строить карьеру в мире денег. Но потихоньку я стала втягиваться в благотворительность, и в какой-то момент Рубикон был пройден. 

Прошло 10 лет, мне сейчас 35 лет, я понимаю, что создание и управление благотворительным фондом — это самое крутое, что я смогла сделать. Честно говоря, я даже думаю, что ничего настолько большого уже не сделаю. Потому что благодаря нашему фонду больше сотни детей живут в семьях, которые мы сопровождали под ключ: мы оказываем поддержку приемным семьям на этапе подготовки, поиска, принятия и адаптации ребенка.

Я знаю истории ребят, которым мы помогли. Например, недавно, накануне вечера в честь 10-летия «Арифметики добра», мне писала Катя Фролова, подопечная нашего фонда, она стала профессиональной футболисткой. Играла в футбольных клубах в Краснодаре и Самаре, сейчас — в белорусском клубе. Она отпрашивалась у тренера, чтобы приехать к нам, и рассказывает, что впервые в жизни использовала формулировку «по семейным обстоятельствам», потому что семьи у нее никогда не было. Катя классная, совершенно социализированная девчонка — мы вкладывались в нее около шести лет. 

Мы считали, что за 10 лет оказали существенное влияние на жизнь порядка 10 000 человек — подростков-сирот, приемных родителей, наставников. И да, я потратила на фонд самые молодые и активные годы, но мне удалось построить что-то такое, что работает и необходимо. 

Когда дети спрашивают, почему я работаю не в бизнесе, как родители их одноклассников, я уже не понимаю, как это объяснить. Один раз мы ехали в аэропорт всей семьей, и я разговаривала по громкой связи, мы пытались разместить детей в семью, и у нас это не получалось. А потом мой младший сын спросил, ты так борешься за детей, почему они их не отдают? Я ответила тогда, потому что не все так просто. Было бы просто, фонды были бы не нужны, государство справлялось бы прекрасно и так.

— А почему государство не справляется? Позиционируется, что Россия — страна семьи, и это у нас самое главное. К тому же, кажется, что детских фондов гораздо больше, чем любых других, почему все равно эта проблема остается актуальной?

— На самом деле, у нас дико не хватает фондов в теме сиротства. Крупных организаций сейчас порядка восьми-девяти. Бюджет каждой из них в среднем до 200 млн рублей. А проблема настолько объемная, что их должно быть либо 50 очень больших, либо около 100 средних — вот тогда все было бы совершенно по-другому. 

Сейчас есть несколько категорий: дети в учреждениях, дети в кризисных кровных семьях, дети в приемных семьях. И при этом каждый год поступает порядка 40 000 новых, часть забирают, часть остается — это бассейн, в котором кран не закрывается. А наш фонд покрывает только 3000 благополучателей в год. Конечно, кто-то из других фондов чуть больше по охватам благополучателей, но в целом все равно недостаточно.

Во-вторых, ключевая причина сиротства — это алкоголизм родителей, полный дефицит помощи алкоголизированным и наркозависимым семьям. Если в этой области сделать хорошо работающие программы, то мы увидим существенное снижение числа семей в кризисных ситуациях и, соответственно, детей в учреждениях. 

При этом есть положительный тренд, в котором нужно признать заслуги государства. Еще 10 лет назад в России было порядка 70 000 детей со статусом, сейчас их около 40 000. За это время развили приемное родительство, связанное с детьми младшего возраста, и за ними действительно стоит огромная очередь, до десятков тысяч людей. 

Я думаю, на цифре в 25 000 детей мы придем к плато, и где-то через пять лет уменьшение количества детей в учреждениях остановится. А когда останутся только сложные подростки и дети с ограниченными возможностями здоровья (ОВЗ) — принятие будет сильно снижено.

Пока мы не перекроем кран, будет вечный бассейн, из которого мы ковшиками и ведрами пытаемся вычерпать всю воду. Воспитание в учреждениях все равно закрытое, процент адаптации детей очень низкий, поэтому нужно, конечно, заниматься не детскими домами, а развитием помощи кровной и приемной семье. Нужно сделать так, чтобы дети не попадали в приюты, а если попадают — чтобы их быстро оттуда забрали. В том числе поэтому фонды так активно и работают.

Мы идем по пути, когда сначала все помогали детским домам материально — везли подарки, конфеты, одежду. Сейчас уже нет того дефицита, который был в 90-е, но людям нужно время, чтобы перестать приезжать на пару часов с подарками, формируя иждивенческую позицию у ребенка, вместо того чтобы строить долгие доверительные отношения. Поэтому мы, с одной стороны, занимаемся нашей социальной группой, с другой — работаем с обществом и бизнесом, разворачивая эти накатанные рельсы помощи. А с третьей — боремся со стигмами и стереотипами о том, зачем, мол, брать 15-летнего подростка. Все это не получится быстро, и нам нужны еще десятилетия, чтобы сдвинуть эту тему с места.

— Сейчас у вас четыре активные программы — «Шанс», «Наставники», «Содействие семейному устройству», «Клуб приемных семей». А с чего все началось? Они не все же сразу, наверное, появились?

— Прежде чем запустить фонд, мы пообщались с экспертами, чтобы понять, что работает эффективнее. Многие нам говорили, что лучшая практика — это, конечно, образование, когда ребенок каждый день трудится и вытаскивает сам себя. Поэтому у нас с первого года существует образовательная программа «Шанс». У семейных детей обычно есть курсы, репетиторы, внимание родителей, а у сирот мало того, что всего этого нет, так еще никто их не стимулирует.

В итоге после школы выпускников распределяют на рабочие специальности, к которым у них нет ни склонности, ни интереса, а наша программа дает им шанс на хорошую учебу и карьеру в дальнейшем — в течение учебного года мы проводим индивидуальные занятия с онлайн-репетиторами, а также очные тренинги по профориентации на местах.

Второе направление, существующее с основания фонда, — это поддержка приемных семей. Мы создали клуб, где есть и профессиональная помощь (психологи всех специализаций, юристы), и образование в сфере воспитания детей, и развитие родительских компетенций, и эмоциональная поддержка.

Затем присоединились еще две программы. У нас была собственная школа приемных родителей, и мы увидели, что люди выпускаются, принимают детей, а потом приходят к нам с кризисом. Поэтому мы решили делать сопровождение с содействием семейному устройству под ключ. Мы диагностируем детей в детских домах, знакомимся, формируем портфолио. Затем готовим такое же для семьи — выезжаем к ним на дом, проводим большую диагностику потребностей, ресурсов.

А потом смотрим, какая семья подходит ребенку, — это главный разворот, который нам еще предстоит сделать на федеральном уровне. Специалисты должны подбирать семью для ребёнка, а не наоборот. Так получилось, что с первого дня мы сфокусировались на подростках, а сейчас в детских домах 70% детей старше 10 лет.

Интересно, что для этой категории самая благодатная и сильная почва — опытные опекуны, готовые принимать детей многократно. Но важно оценивать ресурс семей, поэтому у нас есть проект ресурсных родителей в рамках семейного устройства. Мы опробовали его на 35 семьях: так, если семья готова принимать подростков, то она может взять ребенка, выпустить его и через какое-то время взять еще одного. За 10 лет через такую семью может пройти до четырех детей, а за жизнь — 15. Это как целый детский дом.

Конечно, все семьи разные, и кому-то достаточно одного и навсегда. Здесь нужно трезво оценить свои возможности, не стесняться специалистов, проводить многофакторные диагностики.

— Вы сильно фильтруете родителей на диагностиках?

— У нас есть технология, поэтому там все очень четко. В прошлом году из 120 кандидатов в приемные родители на этапе диагностики до участия в проектах фонда дошли 13 семей. Кого-то мы отправляем дообучаться, кому-то еще нужно с собственными травмами поработать, у кого-то изменилась жизненная ситуация и надо в ней сперва разобраться. Например, второй брак, рожать не будем, хотим взять подростков — на это мы говорим, что лучше пожить вместе хотя бы пару лет, а потом уже приходить. 

— Мне кажется интересным, что ваш фонд, изначально созданный не на эмоциональных началах и не из вашей истории, как это часто бывает, во всем очень прагматичный, выверенный, по-хорошему расчетливый. 

— Да, мы прагматики, но справедливости ради нужно сказать, что личная эмоциональная история есть у нашего основателя Романа Авдеева. Он сперва помогал учреждениям финансово, а потом понял, что это не выход, стал усыновлять детей, а затем открыл и фонд. Прагматизм в работе фонда — это от меня. Хотя и я иногда принимаю импульсивные решения, основанные на жалости, но в этой теме надо аккуратнее быть с эмоциями.

— Что вам удалось поменять за 10 лет в России на системном уровне?

— Собственно, GR — это и есть наше четвертое направление в работе. Сейчас у нас проходит пилотный проект с одним регионом, где мы реализуем временное размещение детей не в учреждения, а в семьи. Мы много работаем с изменениями в области законодательства, например сейчас готовим для школ приемных родителей отдельный блок по подросткам, разрабатываем методические материалы для регионов. Я состою в совете при правительстве Российской Федерации по вопросам попечительства в социальной сфере. Это совещательный орган, который вырабатывает предложения по совершенствованию государственной политики в этой сфере. 

Но, конечно, все эти инициативы небольшие — нельзя снести всю систему и построить ее заново. Это иллюзия, о которую можно разбиться и сильно выгореть. Поэтому мы работаем по чуть-чуть. 

— А как государство может лучше работать с истоком проблемы сиротства — с зависимыми людьми?

— Закон о помощи зависимым, который включает наркозависимых, должен включать и алкоголизированные семьи. И когда в последний раз мы обсуждали с государством этот вопрос, то получили ответ, что необходимая связка медицинской и социальной помощи — когда человек идет в стационар, а после для него предусмотрена социальная реабилитация, предусмотренная обновленной 54 статьей, должна работать и для алкозависимых. Предполагалось, что это начнет реализовываться в 2024 году, потому что необходимо подготовить специалистов. Но существенного шага пока не сделано — это факт.

— Вы чувствуете, что за последние два года эта проблема стала сильнее? Детей сейчас приходится чаще изымать?

— Цифры этого пока не показывают, но статистика устроена таким образом, что мы не видим причины изъятия, написано: «трудная жизненная ситуация». Нужно еще понимать, что из-за демографической ямы детей меньше размещают в учреждения, меньше изымают, то есть за коэффициентом рождаемости падают и другие цифры. На прошлой неделе были данные по прошлому году, и они примерно такие же, как в последние пару лет. Но изменения в последние два года мы точно видим.

— В чем они заключаются?

— В первый год был существенный откат по людям, готовым принять детей. Мы видели откат по наставникам — кто-то уехал, кто-то начал обучение, но остановился. Были семьи, готовые принимать, а потом старший ребенок попадал в зону «спецоперации»* и родители отказывались, потому что семья дестабилизирована. Одновременно всем нужно было больше помощи, больше поддержки. Люди переживали из-за своих сыновей, мужей — это было видно.

Сейчас мы видим, что готовность к принятию меньше, чем пять лет назад. Приемные родители берут перерывы, прежде чем снова принять детей. Плюс накладывается макроситуация, выгорание, нервозность, страх брать на себя дополнительные обязательства.

За эти два года мы потеряли много западных компаний-партнеров, а также четверть рекуррентных пожертвований из-за санкций — так и не смогли их вернуть. Но при этом у нас появился новый китайский партнер — автомобильная компания Chery. Это сразу и крупный чек, и многолетняя поддержка, они существенно помогают нам. Финансово-инвестиционная группа компаний «Регион» увеличила нам чек, и мы смогли переехать в офис побольше. Стратегический партнер МКБ тоже помог в ряде вопросов. Получается, дверь закрылась, но открылось окно.

Но с точки зрения коммуникации с частными донорами нам все еще сложно. У нас был очень активный Instagram (принадлежит Meta, которая признана в России экстремистской и запрещена), откуда шел большой поток финансовой и информационной поддержки, и пока мы не смогли найти ему достойную альтернативу.

— Как сейчас складывается бюджет фонда? 

— 40% — корпоративные доноры, 40% — физлица и 20% — это гранты. Но в 2023 году доля грантов выросла, хотя мы всегда старались держать небольшой процент, чтобы не зависеть от «грантовой иглы», и получилось порядка 25-27%, но это, скорее, исключение одного года.

Кажется, что в деньгах осталось то же самое, а в работе получается, что ты, чтобы стоять на месте, бежишь в два раза быстрее, — просто бесконечно бежишь, бежишь, бежишь. Я даже по себе могу сказать, что никогда так не уставала, как за последние годы, начиная с пандемии.

Нужно постоянно держать команду в тонусе, постоянно искать сильных фандрайзеров с контактами, готовых ходить на холодное привлечение, знакомиться — это совсем новая реальность. Раньше чуть попроще, мне кажется, было.

— Но закрывать никакие существующие программы и проекты вам не пришлось?

— Нет, причем у нас еще стоят стратегические задачи, что мы должны вообще не зависеть от средств основателя, поскольку созданы как независимая институция. Сейчас он донирует 30% бюджета как крупный донор, 70% — мы собираем полностью сами. Наша пятилетняя стратегия до 2025 года изначально так и подразумевала, что мы должны достичь финансовой устойчивости. Поэтому мы ничего не закрывали, но и не и увеличивали бюджет. 

При этом в социальной сфере гораздо важнее не больше-меньше денег, а как ты их тратишь. Например, очевидно, что сила и экспертиза есть в Москве, Питере, в больших городах, а в регионах и даже крупных областных центрах очень мало экспертизы и очень мало технологий. А следовательно, мало помощи могут получить семьи и дети.

Поэтому мы выбрали следующую стратегию работы с регионами: мы передаем нашу экспертизу вместе с деньгами на запуск, на внедрение технологии и первоначальную поддержку. Это занимает не менее трех лет,  но дальше настаиваем, чтобы партнер не зависел от нашего финансирования. Мы хотим транслировать путь устойчивости, который сами проходим. За три-пять лет становится ясно, закрепилась программа или нет.

Помимо Москвы и Санкт-Петербурга, мы работаем в 35 регионах, и я считаю, что задача больших игроков, крупных фондов, — в целом влиять на процессы, которые происходят в стране в сфере сиротства. Понятно, что в Москве и доноров больше, и удобнее, но она и сама справляется. А в регионах нужно менять глобальные вещи. Поэтому мы объединились с другими фондами и создали коалицию «Семья с рождения», чтобы работать вместе в части просвещения, взаимодействия с государством, синхронизации видения пути на годы вперед. Это дало хорошую синергию.

У государства гораздо больший объем и влияния, и ответственности. И, соответственно, гораздо меньше гибкости. Например, мы приходим в регион и говорим, что один психолог должен сопровождать не больше 20 семей, а там нехватка специалистов превышает норму в десятки раз. Что область может сделать? Их просто нет. Получается патовая ситуация. 

— Потому что никто не хочет идти работать за такие деньги, потому что люди в принципе не готовы идти в эту сферу. 

— Да, нужно выделять деньги, хорошо платить, создавать поддерживающую среду. Люди работают с неблагополучными семьями и выгорают быстро. Есть регионы, которые неплохо в этом направлении работают, — Республика Башкортостан, Тюменская область, Москва. Они пытаются перераспределять бюджеты на учреждения в помощь семье, следовательно, детей в приюты попадает гораздо меньше. 

Мы в целом должны идти по пути перепрофилирования учреждений. Они должны работать не для воспитания детей, а для помощи семьям.

— А есть какая-то страна, которая уже прошла этот путь, на которую можно посмотреть и понять, как мы движемся, куда мы хотим прийти. Возможно, есть цифры, которые доказывают, насколько такая концепция лучше и рентабельнее?  

— Есть страны, на которые мы смотрим с точки зрения технологий, но существует один нюанс. У нас совершенно другие расстояния: когда у тебя 600 км до ближайшего областного центра, где есть наркодиспансер, то как мама будет туда ездить? Или когда ребенка забирают в дом ребенка, а он один в 300 км от семьи? Об это все разбивается. Это же не мама на машине, легкая на подъем, а неблагополучие, ригидность, это тяжело.

Во-вторых, нужны деньги, потому что ты должен содержать одну систему и параллельно инвестировать в другую — это как купить квартиру в новостройке в ипотеку и параллельно снимать квартиру, пока дом не достроят. Новая система еще не заработала, поэтому не откажешься от старой, надо инвестировать в обе какое-то время.

Например, с Молдовой у нас похожая история, но в них инвестировал Евросоюз. Сейчас у них нет учреждений в чистом виде, а есть малокомплектные группы на четыре-шесть человек в домах, и дети живут социализированной жизнью. Остаются в основном сложные дети-инвалиды, а 80% можно либо вернуть кровной семье, либо устроить в приемные.

Коллеги из Литвы, чью программу тоже финансировал Евросоюз, как раз говорили, что дети с ОВЗ — это пока единственная задача, которую они не могут решить. Потому что лежачий или с серьезным психиатрическим диагнозом ребенок полностью переворачивает жизнь всей семьи. Пока они создают маленькие группы на два-четыре человека в квартирах — и получается форма, максимально приближенная к семейной.

А чтобы люди были готовы брать детей с ОВЗ, нужно развивать инклюзию. Нужны дошкольные и школьные учреждения, города, дружелюбные для ребят с особыми потребностями, — и тогда родители смогут жить и своей жизнью, а значит, не испугаются брать такого ребенка.

Возможно, бюджеты при поддержке кризисных семей и интернатной системе будут равными. Но, как нам опять же говорили коллеги из Литвы, в первом случае у тебя вырастут благополучные взрослые, которые в итоге смогут вернуть в экономику деньги, и государству не придется содержать их в тюрьмах и нарко- и алкодиспансерах, а во втором — неадаптированные и сложные, которые, к сожалению, часто и своих детей отдают в учреждения, и получается замкнутый круг.

Сейчас на одного ребенка в детском доме тратится миллион рублей в год, этот же миллион можно потратить на помощь семьям, где маме не нужно столько денег, но нужна поддержка, чтобы она не сорвалась, нашла работу, поговорила с психологом. Но таких мам могут быть сотни тысяч, потому что мы же не знаем, кто именно отдаст ребенка в детских дом, — это воронка уже гораздо шире.

При этом не хватает специалистов, нормальных оплаты и обучения для них. Поэтому мы стараемся разворачивать не только государство, но и бизнес в ту сторону, чтобы они поддерживали не только программы в учреждениях, ремонт в них, а поддержку семей: кровных и приемных. Но сегодня, если написать, что мы собираем на школу приемных родителей, где только каждый третий в итоге берет ребенка, и мы будем сопровождать их на эти деньги, сбор провалится. 

Это ведь тоже эволюционный процесс, и я вижу своей миссией, даже в нашем разговоре, донести, что у проблемы сиротства есть разные пути решения. Возможно, тогда человек подпишется и будет донировать в тот фонд, который занимается более сложным процессом. Я сама помогаю тем фондам, которые берутся за самые тяжелые проблемы, потому что им мало кто жертвует. Но когда такие донаты будут происходить массово, это тоже даст драйв. И через 10 лет мы уже увидим сдвиг в сторону помощи семьям, а не детским домам.

— За прошедшие 10 лет у вас не было порыва уйти из фонда, заняться чем-то другим?

— В 2017 году, когда я работала уже три года, я поняла, что будто лейкой пляж поливаю. Тогда мы как раз начали заниматься GR, и я увидела, настолько все инертно в регионах: так, мы обучали специалистов три года, и на третий в списках тех, кто был с первого года, остался один человек. Поменялся замминистра, все изменилось — и надо начинать заново. И я сказала Роману Ивановичу, что больше не могу ежедневно наблюдать за этим.

Я молодая, 27 лет, я хотела реализоваться в бизнесе. Но у меня были обязательства, что если директор не справится, то я вернусь. Так и получилось, но, честно говоря, к этому моменту я уже не жалела. В бизнесе было все то же самое, но только ради денег. А у нас-то в фонде — ради семьи и детей.

Сейчас я бы с удовольствием отдала управление фондом, но проблема в том, что в некоммерческий сектор приходит очень мало сильных управленцев. Во-первых, зарплаты гораздо ниже. Во-вторых, работа сложнее, аудитория сложнее.

Когда говорят, что из больших корпораций выходят уставшие управленцы, которые готовы к нам идти, то вопрос — зачем нам уставшие менеджеры? Тут пахать надо. Работа в благотворительности — это не отдых. У нас каждую субботу и воскресенье полный офис. Поэтому полезно, когда они в ресурсе.

В некоммерческом секторе есть своя специфика, и далеко не все успешно к ней адаптируются. Но если вы хотите работу со смыслом, не выгорели, и у вас хорошие профессиональные компетенции, высокая человекоориентированность, то вы можете стать хорошим ветром перемен для целой организации или даже отдельной социальной темы.

Так, сегодня у нас дикий дефицит наставников в регионах, дефицит приемных родителей и, конечно, дефицит помощи кровным семьям. Когда я обсуждаю этот вопрос с кем-то, мне говорят: «Это же их выбор, это же они пьют, это же они сами к этому пришли». На этом поле тяжелее всего работать, потому что мы действительно говорим про взрослых людей, но у них уже настолько измененное сознание, настолько у них самих было неблагополучное детство, что без помощи они точно не справятся.

Поэтому фонду и нужна постоянная, стабильная финансовая помощь. Люди часто делают одно пожертвование на эмоциях, но для нас гораздо лучше регулярный платеж, пусть и на меньшую сумму.

— Кажется, что про регулярные платежи мне говорит каждый фонд, с которым я разговариваю.

— Я даже могу вам сказать честно, что нам не имеет смысла тратить время и деньги на то, чтобы привлекать одноразовых доноров. Все, что мы потратим на привлечение, мы в лучшем случае немного окупим, но на программы останется не так много. Мы лучше дольше будем работать, чтобы привлечь рекуррента, потому что все наши программы — долгие, минимум на 2-3 года. Так что регулярность — это боль всех фондов.

С другой стороны, сколько существует благотворительность в России? 30 лет. Из них 20 нам понадобилось на то, чтобы разовые пожертвования стали нормой, поэтому еще 10 лет мы теперь будем трубить про регулярные. Именно они позволяют фондам нормально функционировать.

* Согласно требованию Роскомнадзора, при подготовке материалов о специальной операции на востоке Украины все российские СМИ обязаны пользоваться информацией только из официальных источников РФ. Мы не можем публиковать материалы, в которых проводимая операция называется «нападением», «вторжением» либо «объявлением войны», если это не прямая цитата (статья 57 ФЗ о СМИ). В случае нарушения требования со СМИ может быть взыскан штраф в размере 5 млн рублей, также может последовать блокировка издания.