«Это ненадолго, мы скоро вернемся»: отрывок из мемуаров об отъезде из России
Ольга Чернова (в замужестве Андреева) — падчерица Виктора Чернова, лидера и идеолога партии эсеров. Детство Ольга провела в Италии; юность — в голодной и холодной России после Февральской революции. В своих мемуарах «Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921» Ольга Чернова-Андреева подробно описывает скитания по стране, аресты, допросы и новый отъезд из России.
Весной я вдруг очень ослабела. Долгие походы из Серебряного Бора в Москву стали выше моих сил. Наташа забеспокоилась и настояла, чтобы я пошла к постоянному врачу, обслуживавшему Серебряный Бор. Доктор выяснил, что у меня небольшие проблемы с сердцем, и посоветовал немедленно прекратить работать. Все в 1-й колонии были полны сочувствия. Алиса Вебер сказала, что я могу остаться в Серебряном Бору на время болезни, но встревоженная Пешкова потребовала, чтобы и я, и Наташа оставили работу и переехали в Москву. У Винавера была трехкомнатная квартира в городе, и он пригласил нас поселиться у него. Мы с радостью приняли это предложение — в обществе Винавера мы всегда чувствовали себя легко и свободно. Было решено, что Адя останется в 3-й колонии, чему она была очень рада.
Михаил Львович Винавер, по происхождению поляк, был человеком очень высокой культуры и хорошего вкуса. Он сохранил польское гражданство и часто ездил в Варшаву, где жила его жена. Он был меньшевиком, и у него были тесные связи с польскими социал-демократами.
Нам с Наташей очень понравилось жить у Винавера. Чтобы отплатить ему за гостеприимство, мы взяли на себя хозяйские обязанности и работу по дому. В доме всегда было полно гостей, нам это напоминало виллу «Арианна». Политическим, только что освобожденным из тюрьмы, давали приют, и это разумелось само собой.
В те годы по настоянию Красного Креста политзаключенных еще освобождали. У Винавера и Пешковой, как у сопредседателей Красного Креста, была политическая неприкосновенность. Позже, в 1938 году, на пике сталинского террора Винавера арестовали в поезде, едущем в Орел, и он исчез навсегда. Пешкова выжила — вероятно, благодаря связям с Горьким.
Я помню некоторых из этих людей, только что выпущенных из тюрьмы. У них были такие лица, как будто они долго сидели в темноте и вдруг им разрешили выйти на яркий солнечный свет. Среди них были социалисты, эсеры, меньшевики. Другие назывались просто — контрреволюционеры. Я помню одну из них, молодую и привлекательную девушку-монархистку, которая гордо называла себя Vendеenne (вандейкой).
Адя иногда навещала нас. Они вдвоем с подругой приходили пешком из Серебряного Бора и приносили огромные букеты полевых цветов — васильков и ромашек, которые они собирали по дороге. Ночевали у нас. На следующее утро мы с Адей шли в тюрьму на свидание с мамой. Мама была довольна, что мы живем у Винавера, так ей было легче переносить тяготы одиночества и заключения в Новинской тюрьме.
Винавер делал все, чтобы наше пребывание в Москве было приятным. Он водил нас в театр и знакомил с интересными людьми. У него было много друзей в Камерном театре Таирова, особенно он дружил с замечательной Александрой Экстер, работавшей в этом авангардистском театре художником-оформителем.
В это время к нам присоединилась тетя Соня, она поселилась вместе с нами у Винавера, мы делили с ней комнату. По вечерам, если мы оставались дома, она читала своим неповторимым звучным голосом переводы древнегреческих классиков и стихи Пушкина и Верлена. Винавер отдал нам плотную зеленую занавеску, и мы сшили ей теплое красивое платье. Соня, когда-то такая элегантная, ходила в лохмотьях, у нее не было никакой обуви — в это время в Москве купить хоть что-нибудь было невозможно. К счастью, мне удалось найти в квартире моток тонкой веревки и сплести для нее пару сандалий. С помощью тети Сони мы полностью отмыли и отчистили всю квартиру Винавера — она была очень запущена; долгое сражение с мышами, портившими хранившиеся в чулане припасы Красного Креста, увенчалось нашей полной победой.
В Москве положение тех, кто был в оппозиции большевикам, с каждой неделей становилось все опаснее. Будущее нашей семьи рисовалось в мрачных тонах. Маму в тюрьме и нас у Винавера держали как заложников за Чернова, которому удалось ускользнуть из лап большевиков целым и невредимым. Несмотря на все усилия Горького, никакой надежды продолжать образование у нас не было.
С началом НЭПа ЦК большевистской партии объявил новую политику в отношении эмиграции. Теперь официальным лозунгом стало: «Кто не с нами, пусть уезжает из России». По приказу Ленина на Запад высылали интеллектуалов. В 1922 году были вынуждены покинуть страну философы Бердяев, Булгаков и Франк, писатели Ремизов, Замятин, Осоргин и многие другие.
Пешкова, сама бывшая эсерка, была глубоко обеспокоена тем, что готовила судьба членам ее партии. Волна арестов эсеров прокатилась быстрее, чем кто-либо ожидал. Большевики собирались устроить масштабный суд над лидерами партии социалистов-революционеров. Несмотря на все давление западных социалистов, уделом практически всех членов этой самой большой политической партии, когда-либо существовавшей в России, стали казни и ссылки в Сибирь и Башкирию.
Ничего не говоря нам заранее, Пешкова решила предпринять все возможное, чтобы вызволить маму из тюрьмы и добиться для нас четверых разрешения уехать за границу. Со своей просьбой она пошла к Дзержинскому, который с давних пор был ее личным другом. Дзержинский пошел ей навстречу. Все произошло с невероятной скоростью. Маму выпустили из тюрьмы за пять дней до нашего отъезда.
Зная мамину любовь к приключениям, Винавер категорически запретил ей выходить из квартиры после освобождения. Он боялся, что она может попасть в очередную ловушку, устроенную чекистами. Из-за этого наши московские друзья — те, кто был посмелее, — чтобы с нами попрощаться, приходили к Винаверу домой. Даша, конечно, была здесь. Хотя после ареста в поезде, едущем в Башкирию, ее довольно скоро выпустили, деятельность в провинции ей пришлось прекратить.
Маме выдали паспорт на имя Ольги Елисеевны Черновой, нас троих вписали туда. Чтобы вклеить в паспорт фотографию, надо было сняться всем вместе. Это было довольно сложно — в то время в Москве никакие принадлежности для фотосъемки добыть было невозможно. Но у нас получилось, и нам выдали действующий паспорт. На нем стояла подпись какого-то Ягоды.
Вещей у нас было очень мало, и все они легко поместились в те самые коричневые чемоданы, с которыми мы приехали в Петроград в 1917 году. Теперь на них были красные сургучные печати Чека, поставленные на Лубянке. Мы были опасными политическими отщепенцами, и проводить нас на вокзал пришла одна только тетя Соня. Последними словами, которые мы услышали в Москве, были ее, сказанные со слезами: «Прощайте, дорогие, будьте счастливы!» Перед самым отправлением поезд, направлявшийся в Эстонию, тщательно обыскали чекисты. У нас опять проверили документы. Потом поезд тронулся, мы ехали в Таллин. Внутри у меня было пусто — только ощущение надрыва, как будто мы оставляли позади, в России, что-то очень важное, что-то незавершенное. Мы столько пережили за эти пять лет — голод, жизнь в подполье, неумолимое преследование враждебной политической машины — все это было невыносимо. Теперь мы волновались о том, что ждет нас там, впереди, за границей, и что уготовила нам судьба.
«Этого просто не может быть. Это ненадолго, мы скоро вернемся», — одна и та же мысль была у нас четырех, мы это поняли, посмотрев друг на друга. За окном поезда садилось солнце. Мы ехали через русский лес, позолоченный кистью осени.
Длинный и худой кондуктор-эстонец проверил билеты. «Вы едете в Эстонию. Как хорошо», — сказал он. Он прошел мимо нас и вернулся с большой буханкой хлеба с толстой коркой, разрезал ее и дал маме кусок сливочного масла, завернутый в белую бумагу. Мама поблагодарила его и спустила с полки чемодан. Порывшись там, она достала несколько небольших яблок, мы съели их вместе с неописуемо вкусным хлебом и маслом.
Доброта и сердечность эстонского кондуктора немного подбодрили нас, но мы молчали. Я вспоминала Петроград в 1917 году, леса и озера няниной деревни, ледоход на Волге. Вдруг с невероятной ясностью я вспомнила ту старуху в Москве, которой помогла поднести ведра холодной ночью. Мы уезжали — и я чувствовала только, что теряю что-то очень важное.
Закат все еще пылал, потом за окном стемнело. Ритмичный стук колес стал отчетливее. Мы покинули Россию