Между властью и любовью: какими были брак и чувства в Древнем Риме
Возвышение Рима над греческим миром во II веке до н. э. сместило акценты в сфере длительных интимных отношений. Римские браки имели много общего с греческими браками времен Ксенофонта: женщина перебиралась из дома отца в дом мужа, в моногамном браке делался упор на деторождении ради продолжения мужской линии, а в отношении сексуальных связей вне брака использовались двойные стандарты — тем не менее римляне открыто подчеркивали, что мужа и жену должны связывать друг с другом узы чувственности.
Для заключения брака требовалось согласие обоих партнеров, которому надлежало сохраняться в течение всей их совместной жизни, иначе любая из сторон могла инициировать развод. С середины I века до н. э. (возможно, из-за растущего внимания к отдельной личности и ее счастью) ожидания римлян заключались в том, что супруги будут любить друг друга или по меньшей мере испытывать взаимную привязанность. Идеалом были любящие семьи: мужья и жены обменивались поцелуями, демонстрировали нежную любовь к своим детям и скучали друг по другу в разлуке.
Именно в этой новой атмосфере Музоний Руф, стоик I века н. э., и Плутарх, философ-моралист и автор биографий (ум. в 120 году), бросили вызов давнему представлению о том, что главной целью брака является зачатие детей. Как признавал Музоний, «рождение человеческого существа от такого союза — дело, конечно, великое, но отношения мужа и жены оно не исчерпывает, ибо такое случается и от внебрачного сожительства». Поэтому «в браке прежде всего должно присутствовать настоящее совместное существование, должна быть взаимная забота мужа и жены друг о друге — и в здоровье, и в болезни, и в любых прочих обстоятельствах». Плутарх, в свою очередь, описывал множество типов брака, лучшим из которых он считал брак, основанный на любви, как наиболее естественный: «Супружеский союз, если он основан на взаимной любви, образует единое, сросшееся целое [по природе]; если он заключен ради приданого или продолжения рода, то состоит из сопряженных частей [подобно комнатам в доме]; если же только затем, чтобы вместе спать, то состоит из частей обособленных, и такой брак правильнее считать не совместной жизнью, а проживанием под одной крышей».
Однако что означали на практике столь возвышенные слова о браке? Ответ на этот вопрос можно найти в ряде писем все того же Цицерона, с чьими размышлениями о дружбе мы уже познакомились в главе 1. Когда Цицерон был изгнан из Рима врагами и опасался за собственную жизнь и имущество, он писал оставшейся в столице супруге Теренции:
Когда я пишу или читаю ваши письма, я обливаюсь слезами так, что не в силах выдержать… Я жажду увидеться с тобой, жизнь моя, как можно скорее и умереть в твоих объятиях… Что мне делать? Как мне просить о приезде тебя, женщину, больную телом и утратившую душевные силы? Не просить? И быть без тебя?.. Знай одно: если ты будешь со мной, то мне не будет казаться, что я совсем погиб. Но что будет с моей любимой [дочерью] Туллиолой?.. Ну а что будет делать мой [сын] Цицерон? Писать больше я уже не в силах; мешает скорбь.
Поток слез считался у римлян совершенно приличным для мужчины способом выражения любви между мужем и женой. Увидеть Теренцию еще раз, умереть в ее объятиях — эти страстные чувства выражал человек, женатый уже более тридцати лет. Они, безусловно, служили выражением любви, а к ним примешивались и обязательства — ответственность Цицерона за здоровье жены (как физическое, так и духовное), забота отца о детях и неявная уверенность в том, что если он попросит Теренцию присоединиться к нему, то она не откажет.
И правда, в том же письме Цицерон незамедлительно добавляет конкретные просьбы, которые, полагал он, женой будут исполнены. Цицерон знал, что Теренция была его политической союзницей, прилагавшей все свое значительное влияние, чтобы он смог вернуться в Рим, поэтому писал ей: «Если есть надежда на мое возвращение, то ты укрепляй ее и способствуй этому; если же, чего я опасаюсь, все кончено, то постарайся, каким только сможешь способом, приехать ко мне». Как водилось во многих семьях римлян из высшего общества, жена Цицерона владела собственностью, отдельной от имущества мужа, однако в этом конкретном случае можно было ожидать, что вторая половина станет заодно следить и за делами супруга. Поэтому Цицерон дал Теренции ряд инструкций относительно их рабов: освобождать следует только принадлежащих ей невольников, тогда как судьба его собственных рабов будет зависеть от его успехов на политическом поприще.
Впрочем, самое главное сожаление Цицерона заключалось в том, что ему приходилось просить жену позаботиться о повторном замужестве их дочери Туллии вместо того, чтобы довести это дело до ума самолично. В письме Цицерона Туллия предстает ребенком, хотя в действительности на тот момент ей было почти тридцать лет, причем она уже дважды выходила замуж: первый ее муж умер, а с другим она развелась. Туллия и сама принимала активное участие в поисках очередного супруга — словом, можно утверждать, что у римлян добрачная охота за подходящей парой была еще более тщательной, чем поиски рыцаря, изображенного на карикатуре в New Yorker, который осмотрительно устроил девушке допрос, прежде чем спасти ее от дракона.
Почему же Туллия не могла оставаться незамужней? Как раз это было немыслимо в контексте римских нравов: отсутствие супруга привело бы к утрате репутации, еще одного шанса обрести супружескую привязанность и счастье, а также возможности иметь детей, чтобы порадовать как себя, так и родителей. Когда несколько лет спустя Цицерон потерял веру в Теренцию и развелся с ней, она снова вышла замуж, хотя в то время ей было уже за пятьдесят. Но и для мужчин не жениться снова было столь же немыслимо, поэтому Цицерон тоже обзавелся новой супругой — на сей раз своей юной подопечной. В результате и избранница оратора, и мужчина, на котором в конце концов остановилась Туллия, похоже, оказались довольно опрометчивым выбором «любви» — судьбы обеих пар сложились неудачно.
Разумеется, Цицерон, Теренция и Туллия не были «типичными» римлянами, поскольку они вращались в высших социальных кругах. Тем не менее в их биографиях и любовных историях проявляются некоторые обычаи и идеалы эпохи. Как и другие римские мужья, Цицерон не выставлял напоказ патриархальную властность, а скорее выказывал заботу об обязанностях перед семьей и сожалел о неспособности выполнить собственную часть брачной сделки. Но прежде всего Цицерон демонстрировал себя любящим семьянином.
Впрочем, та бурная политическая эпоха завершилась установлениями императора Августа, который под предлогом возвращения величия Рима ввел и новые — более строгие — брачные правила. При Августе было не только немыслимо, но и незаконно, чтобы взрослые люди не состояли в браке. Внебрачный секс и сексуальные отношения между мужчинами были криминализированы, а бездетные пары подвергались штрафам. А что же любовь? На сей счет свидетельства противоречивы. Историк-ультраконсерватор Дионисий Галикарнасский, писавший в эпоху Августа, подчеркивал важность власти, а не привязанности, ссылаясь на древнюю практику, которая «вынуждала замужних женщин, поскольку у них не было иного выхода, жить в согласии с желаниями мужа, и это заставляло мужей контролировать своих жен, поскольку последние рассматривались как необходимая и неотъемлемая собственность».
При всем том идеал любящей пары сохранял свою актуальность, как можно заметить по надгробным надписям, которые заказывали мужья и жены: на этих памятниках супруги именуются «самыми дорогими», а порой и «самыми любимыми». В одной особенно трогательной эпитафии (сочиненной, несомненно, мужем) покойная супруга утверждает:
«Здесь лежит любимая, скромная и счастливая жена, которая была соединена с целомудренным [в этом контексте — верным ей] мужем, но завистливый закон судьбы сделал наши клятвы бесплодными и оставил мне, любящей и несчастной, утешение лишь в том, что позволено мне было окончить жизнь свою в объятиях моего супруга».
На другом надгробии изображены двое освобожденных рабов, которые обращаются друг к другу в назидание случайным прохожим. Муж, находящийся слева, выступает первым:
Она, умершая прежде меня, была моей женой, целомудренной телом, чье сердце было столь же любящим, как и мое.
Жена, справа, отвечает:
При жизни меня звали Аврелия Филематиум, я была целомудренна, скромна, не водилась с простонародьем, была верна своему мужу. Супруг мой был, как и я, вольноотпущенник, и теперь, увы, мы разлучены. На деле был он для меня больше, чем родитель: когда мне было семь лет, он взял меня на колени; теперь же мне сорок лет, и встретилась я со смертью. Муж мой процветал благодаря моей заботе.
Между этими надписями на барельефе изображены две сжимающие друг друга руки.
На римских надгробиях была увековечена и любовь к детям, как следует из одной погребальной надписи середины I века до н. э.:
Любезной Лиценции.
Образованная и обученная всем искусствам дева прожила 14 лет.
О вы, блуждающим взглядом глядящие на дом смерти, замедлите шаг и внимательно прочтите нашу надпись, которую любовь отца посвятила его дочери там, где похоронены останки ее тела.
В свете имперского законодательства Августа, сохранявшегося с некоторыми изменениями на протяжении нескольких столетий, упомянутый в предыдущей главе отказ св. Перпетуи от семейной жизни оказывается еще более удивительным.