«Возвращение в Триест»: как война в Югославии сохранилась в воспоминаниях очевидцев

Однажды девушка, у которой она когда-то купила шарф — ее зовут Вера и она на два года моложе Альмы, — предлагает ей сходить выпить пива, она хочет ее кое с кем познакомить. Они договариваются тем же вечером встретиться в баре на набережной Дуная. Вера представляет ей Миро, это ее друг, а может, жених, Альма не совсем понимает. Он режиссер и, узнав, что она из страны кинофестиваля, настоял, чтобы Вера их познакомила. 

— Ой, да я ничего не понимаю в кино, никого не знаю… — говорит Альма, опасаясь, что тот рассчитывает на ее поддержку, чтобы она замолвила словечко и какой-нибудь его фильм вышел на экраны, но он только смеется и качает головой. 

— Нет-нет, я просто хотел поговорить с кем-то из свободного мира. — Он щелкает языком. — Ты, наверное, уже заметила, что здесь нечем дышать. 

Им приносят пиво, они чокаются за жизнь, за ночь. Расслабляются, устроившись на барных стульях. 

— Ты не хочешь попробовать уехать? — спрашивает его Альма. Наверное, как творческая личность он мог бы получить приглашение от какого-нибудь университета. 

— Но я только приехал! 

Так Альма узнает, что он родом из осажденного города, спасся бегством оттуда несколько месяцев назад и теперь живет с Верой в общежитии. Миро подшучивает над ней, слишком уж она, дескать, беспокоится о будущем:

— Вера прячет от меня банки фасоли! Фасоль, подумаешь, какая драгоценность! 

Вера шутливо тычет его кулаком в бок, он ее целует.

 — Она думает, мы умрем с голоду и эта война никогда не закончится! Но я ей говорю, что здесь роскошная жизнь, можно есть лук со своего подоконника и даже картошку, если ты хороший садовод. Там, откуда я приехал, могли разве что сбросить с парашютом баночки американского кошачьего корма. Просроченные! 

Все трое смеются. Сколько времени Альма не слышала шуток? Правила хорошего тона в городе требуют депрессивного облачения, но Миро, похоже, на это плевать. Он воодушевлен политикой, его восхваления местного национализма настолько преувеличены, что Альма с ним не спорит, ясно, что его интересует только, как выручить побольше денег за свои фильмы. Этот мелочный цинизм делает его симпатичным, хотя у него манеры человека, который слишком долго прозябал в тени, а теперь мечтает выйти на большой экран. 

— Ты сейчас над чем-то работаешь? — спрашивает она. 

— Конечно, сейчас самое подходящее время для фильмов про зомби. Достаточно высунуть нос из дома — и готово. 

— Миро! 

— Знаю, знаю, c моим злым языком мне крышка, — смеется он, допивая пиво и заказывая новую кружку. 

Альма рассказывает о последнем фильме, который она смотрела перед отъездом, когда пыталась отвлечь своего отца от мрачных мыслей и шахмат. Вера спрашивает ее, была ли она когда-нибудь в Каннах, ей хотелось бы туда поехать, когда эта война закончится. Так или иначе разговор все время возвращается к войне. Миро рассказывает о своем путешествии на машине, которая довезла его сюда, проходя через блокпосты на Дрине. Альма понимает, за его хулиганскими манерами скрывается чья-то влиятельная поддержка: с другой стороны, все режимы всегда покровительствовали творческим людям. 

— Я никогда раньше не видел эту долину, тебе надо на нее посмотреть, — говорит он, становясь серьезным. — Было так жарко, хоть рыбу жарь, когда мы там проезжали, и я в жизни не видел такой зеленой и спокойной реки. Казалось, что вокруг абсолютный мир и покой. Мы остановились там, чтобы размять ноги, хоть это и не лучшее место для привала. 

— Почему? 

— Там куча народа, такой бардак. 

Вера кивает: 

— Там живет моя тетя, в тех краях. Она сказала… 

— На блокпосте нас пропустили спокойно, — перебивает ее Миро. — Они нам сказали, что уже все почистили. Понимаете, что это значит, нет? Что они уже всех убили и бросили в Дрину. 

Ясно и просто, если бы вдруг они на минуту забыли, в каком чертовом аду находятся. Альма замечает, что Вера уткнулась в стакан с пивом и не поднимает глаз. Скорее всего, она уже жалеет, что позвала ее в бар, что Альма слушает их слишком откровенные разговоры.

— Дрина — потрясающее место, — продолжает задумчиво Миро. — Поэтому ее веками выбирали в качестве декораций для резни. Вот и сейчас тоже, там даже были фотографы, которые запечатлели головорезов Аркана. 

Альма не понимает Миро, на чьей он стороне? Но это неважно, из всего их разговора ее зацепила только одна деталь: туда приезжают фотографы. 

Они допивают пиво, уже поздно, и все спешат попрощаться. Миро целует Альму в щеку, Вера смотрит на нее серьезно, и Альма считывает ее просьбу: никому не говори ни слова об этом вечере, они обнимаются. Ночь темная, безликая и безмолвная.

* * *

— Я хочу поехать навестить тетю, — говорит ей Вера, когда они встречаются на рынке через несколько дней. 

Она и не подозревает, что Альма, с тех пор как услышала рассказ Миро, только и делает, что ищет какие-нибудь зацепки. — Я хочу услышать от нее, что там происходит. Миро рассказывает кучу небылиц, как будто постоянно пишет сценарии фильмов. 

— Ты не думаешь, что это опасно? 

— Я хотела предложить тебе поехать со мной. Ты когда-нибудь видела Дрину? 

— Хорошо, я поеду. 

Альма не привыкла колебаться. 

— Мы останемся на нашей стороне, главное — не пересекать границу. 

— А если нас задержат? 

— Не задержат. 

— Почему ты так уверена? 

— Мы скажем, что мы врачи. На фронте всегда нужны врачи. 

— Когда ты хочешь поехать? — Альма вспоминает, что Вили уже несколько дней не показывается, и она понятия не имеет, когда тот вернется.

— Как можно скорее. 

Они договариваются на завтрашнее утро. Поедут на Вериной машине с сербскими номерами, на бензине, который Альма припрятала дома в шкафу. 

Дорога занимает не больше двух часов, они почти все время молчат, по радио передают какой-то турбо-фолк, и после нескольких попыток найти приличную станцию они его выключают. Единственное, что им попадается на пути, — это лимузин, который на всех парах несется к столице и не обращает на них никакого внимания. 

Они паркуются во дворе Вериной тети; едва завидев, как они выходят из машины, та бросается им навстречу и обнимает, будто они обе ее дочки, она растрогана, как все женщины, которым хорошо знаком тяжелый труд и горе, — глаза блестят, — и тут же приглашает их в дом. Ей лет пятьдесят, руки и лицо красные от работы на воздухе, но одета с городским вкусом, юбка до колен, белая рубашка и ярко-зеленый шерстяной джемпер, рукава закатаны до локтей. Она была замужем за директором Биелинского лицея, они жили по ту сторону границы, потом началась война, и муж заставил ее вернуться в Сербию, в семейный дом. Его убили в марте, в той резне уничтожили пятьсот мусульман: за вознаграждение, два миллиона марок. 

— Заходите, я угощу вас лимонадом. 

Они входят в дом, там одно помещение, кухня и стол с четырьмя стульями, раскладной диван в углу с бельем и одеялами и невысокий книжный шкаф. Вера с тетей обмениваются сведениями о родственниках, живых и мертвых, о ситуации в столице. 

— Тебе надо уезжать. 

— Это не так просто, тетя. 

— Ты еще говоришь по-немецки? 

— Да, но в посольстве очереди, и мало кому дают визу, только с третьей или четвертой попытки. 

— Ты пробовала? 

— Нет, я хочу остаться. 

Тетя не пытается ее переубедить, слишком хорошо знает, как бывает в таких случаях. Они с мужем так же упорствовали. 

— Ты уже видела Дрину? — с гордостью спрашивает она у Альмы.