«Гусеница»: рассказ о детских страхах от сценаристки фильма «Человек из Подольска»
Каждое лето Кролик ждала его отпуска.
Он приезжал в пятницу. Оставлял на кухне сумки, переодевался, ужинал. Пока ел, она сидела рядом.
Потом гуляли.
Остальные еще играли на куче песка или бегали по канавам. А они уходили далеко, туда, куда сама она бы не пошла. И болтали, и молчали.
Самое приятное, что это не был еще сам отпуск.
Отпуск начинался на следующий день с треньканья велосипедных звонков в сарае. Пятясь, он выволакивал на свет сначала свой — большой и легкий, а потом — снова ныряя в прелую прохладу сарая — ее — низкий и тяжелый, голубой велосипед.
Выезжали из поселка, налево, мимо круглой площади с беленым зданием магазина. На площади всегда пахло сухим, сладким хлебом. Затем огибали газовую станцию с забором из железных прутьев и после станции пересекали невидимую границу между дачными поселками.
В чужом поселке улицы были шире, дома больше и загадочнее. Потом центральная улица сужалась, переходя в петляющий проезд, в конце которого скрывался круглый, как блюдце, пруд. Но они стремились за него, туда, где некогда обнаружилась куча кварцевого гравия, переливчатого, лилово-сизого с вкраплениями перламутровых пятен, напоминавших маленькие ногти. Тут спешивались, и Кролик набивала карманы камнями.
На обратном пути заезжали еще в одно место: туда, где по канаве росли мелкие голубые хризантемы, светившиеся в сумерках. Их стебли — крепкие, как бечевки, были завернуты в узкую листву.
Он ждал, пока Кролик устанет рвать цветы, и потом пристраивал лохматый букет позади сиденья, под которым болталась коричневая сумка из твердой кожи, похожая на миниатюрный ранец. В ней гремел гаечный ключ. Вернувшись, мыли на улице руки, и на клеенке, рядом с тазом рукомойника, лежала кучка набранного, теперь уже погасшего, гравия. В ногах — слабость и мелкая дрожь, как бывает после долгой велосипедной прогулки.
В то лето все шло по плану. Кролику было семь.
Отец приехал в пятницу вечером.
В среду она попыталась избавиться от пластиковой куклы-моряка. Провалявшись забытой в песке, та полиняла и стала страшной. Лицо моряка почернело. Кролик спрятала ее под домом, но это не помогло. Вечером стало хуже. Под фундаментом, в темноте и сырости, моряк разросся и скребся изнутри. Из-за этого Кролик спала урывками, а утром вытащила и снова бросила его на песок.
Проблема была в том, что моряка подарил отец. А в подарках он смыслил не очень-то. Однажды купил ей два зимних сапога на одну ногу, левую.
Теперь, с тяжелым сердцем едва дождавшись, когда он закончит ужин, Кролик принесла куклу и сказала, что хочет ее выбросить.
И даже не поняла, вспомнил ли отец, что сам ее купил.
«Так в чем дело?»
Пошли к компостной куче.
«Пластик бабушка сюда не разрешает», — вспомнила Кролик.
Он почесал голову. Потом перегнулся через дощатое ограждение так, что она подумала: сейчас не удержится и завалится внутрь вместе с досками. Но нет. Он вытянул руку и посадил моряка прямо в центр, на горку посиневшей яичной скорлупы: «Теперь будет царем компоста».
Моряк уверенно сидел на скорлупе, скосив потекшие глаза на картофельные очистки. И, что важно, сидел за ограждением.
«И пусть регулирует процессы распада», — сказал отец и закурил. Что значит эта фраза, Кролик не поняла, но уточнять не стала.
Наутро бабушка варила какао, а Кролик смотрела, как муха ползет по морскому пейзажу, нарисованному дедом на кухонной стене, обшитой изнутри листами коричневого картона. Называлось это «морское панно». Было слышно, как под бабушкой пружинит фанерный пол.
С улицы доносились голоса детей.
Обычно после завтрака Кролик бежала к ним, но не сегодня.
Сегодня они с отцом провезли велосипеды к калитке между клумб с позорными, по сравнению с другими участками, астрами и флоксами. А все потому, что в начале сезона дед умудрился выкосить цветочные посадки, и было большое расстройство и скандал, а затем спешная высадка хоть чего-нибудь, чтобы не оказаться на бобах.
На отце была защитная рубашка, он рылся в карманах брюк, проверял зажигалку.
— Ну, вперед?
Предвкушение.
Кролик поставила ногу на педаль.
Но что-то изменилось. Ногам, пальцам, носу вдруг стало морозно.
Она вспомнила прошедшую неделю: как проводила в воскресенье вечером родителей на станцию, это было очень давно.
В понедельник неделя выстлалась перед ней полотенцем.
Вторник она забыла, а в среду нашла куклу-моряка и начала маяться.
В четверг стало пасмурно, они сидели у соседки Юльки Большой на веранде: Юлька шила на машинке, а Кролик валялась на отсыревшей кушетке, мечтая приблизить вечер пятницы.
В пятницу сходили с бабушкой в магазин, а вторую половину дня она проболталась на углу улицы, ждала отца.
И все, поняла Кролик, абсолютно всё служило приближением этого мгновения.
Но теперь, когда правая нога уже легла на педаль, а отец вопросительно смотрел на нее своими темными хитроватыми глазами, она ясно осознала, что все ее густые и такие безразмерные переживания исчезли. Словно время было огромной гусеницей, которую она, Кролик, тащит за собой. И гусеница эта сжевала неделю и теперь пережевывает все, что есть вокруг. И будет жевать дальше. И не остановится. Стоп.
Как не остановится? В ушах зашумело.
Так что, значит, наступит и пройдет все остальное? Букет хризантем, камушки, ужин, начало отпуска, его середина — и лето, и папа, и осень, и Новый год, и еще одно лето? А потом? А дальше?
А бабушка? А мама? А вообще?
А если не двигаться? Если замереть? Сжаться и не шевелиться? Она стиснула ребристую резину руля, та впечаталась в мякоть ладоней.
Все разваливалось на глазах, куда-то ухало, распадалось, превращалось в одну большую дыру. Впереди ждала темнота, соткавшаяся из потеков под глазами пластмассового моряка. Пальцы обмякли.
Кролик выпустила велосипед, тот тренькнул и больно жахнул по ноге. Невыносимо.
Она бросилась к отцу, обхватила.
— Эй, эй, дружок.
Он терпеливо ждал, пока она отрыдает. Она помотала головой, размазав сопли по его рубашке. В горле было темно и горько. Она посмотрела ему в лицо: от неостановимой гусеницы обязательно должно быть спасение. Просто не может не быть. Отец подмигнул.
— А про мороженое помнишь?
Вчера он привез пломбир, завернув его в тряпку, газету и целлофановый пакет. Краем глаза она заметила, как бабушка вышла из кухни и побрела за угол на компостную кучу. Ладонь отца грела макушку.
Со стороны кучи донесся вопль. Теперь бабушка плыла обратно, в руках — пластмассовый моряк.
— Ну кто ж так делает-то, а? Аж зубы заныли! Черти! Черти!
Она шла к ним, потрясая моряком.
— А ну, держите чудище ваше. На помойку везите.
Кролик судорожно сглотнула.
— Бежим, — сказал отец и засмеялся. — А после обеда пломбиру жахнем.
Что-то в его лице сказало Кролику, что он знал — знал про гусеницу и знал, как с ней справляются. Отец поднял ее велосипед, подождал, пока она усядется.
— Не отставай. Маршрут обычный.
Оттолкнувшись от земли, она нажала на педали. Отец уже вильнул, подпрыгнул на кочке, дзинькнул и оказался впереди. Ветер обнял ее и вскоре высушил щеки. Сзади бабушка обещала выпороть обоих.
Мрак отступил, лишь где-то по краям выглядывали его побледневшие бахромчатые края. Их стоило не замечать. И Кролик сказала себе, что ни гусеница, ни моряк, ни мрак, ничто, ничто, ничто не испортит ей путешествия. Вперед.