Ощущение родственной судьбы: как женщины становились первыми зоозащитницами
В естественно-научной картине мира жестокость и воинственность считались качествами, от природы присущими особям мужского пола и почти не встречающимися у самок. Очевидно, что «высшие» животные — в первую очередь, крупные млекопитающие — выступают в данном случае воплощением «гендерной нормы», которая распространяется на человека. Напротив, агрессивное поведение женских особей других видов, в особенности членистоногих — например, столь завораживавшего сюрреалистов богомола, воспринимается скорее как курьез или каприз природы, но не как парадигматическая модель. Исключением являются образы разъяренной самки, защищающей детенышей, фундаментальные для представлений о материнстве и все же относительно редко переносимые напрямую в человеческий контекст, применительно к которому Дарвин авторитетно заключал: «Женщина, по-видимому, отличается от мужчины по своим наклонностям, преимущественно по большей нежности и меньшему эгоизму». Эта «природная» нежность и ориентация на благополучие других составляла основу предписываемой женщинам этики заботы, которая достаточно рано начала распространяться не только на людей.
Уже на заре научной революции женщины начали возражать против экспериментов над животными. Так, Роберту Бойлю пришлось проводить опыты с воздушным насосом под покровом ночи в обществе избранных свидетелей-мужчин, потому что присутствовавшие при первом публичном эксперименте дамы не дали завершить демонстрацию, потребовав закачать воздух обратно под купол, под которым задыхалась уготованная в жертву науке птичка. Столетие спустя Анна-Летиция Барбо, уже знакомая нам по нравоучительным сказкам, возможно, подсказавшим Дарвину идею «женского выбора», адресовала своему другу Джозефу Пристли, который, как и Бойль, изучал свойства газов не без «помощи» живых существ, полушутливое стихотворение «Мышиная петиция» (1773). Лирическим героем произведения выступает лабораторная мышь в ожидании фатального для нее эксперимента. В своем пространном воззвании к экспериментатору мышь сначала использует доводы политической философии, оперируя понятиями «свобода», «гнет», «тиран», «узник», а затем обращается к античным представлениям о метемпсихозе и единстве всего живого в качестве аргументов в пользу сочувственного отношения к ничтожным на первый взгляд существам, в которых, возможно, сокрыта «братская душа» и «родственный ум». Такие выражения, как «свободнорожденная мышь», придают стихотворению комический, пародийный оттенок, однако акцент на бренности жизни и объединяющей человека и мышь смертности в заключительных строфах произведения позволяют видеть в нем не просто интеллектуальную игру, но подлинную рефлексию оснований господства человека над природой.
В христианской картине мира эти основания редко подвергались сомнению, так как предполагалось, что животные созданы для того, чтобы служить человеку, но интеллектуальный климат эпохи Просвещения способствовал пересмотру прежде казавшихся незыблемыми истин. Показательно, что если господствовавшая до этого патерналистская модель описывала животных как верных слуг человека, то радикальные мыслители заговорили о подчиненном положении животных как о рабстве. Как мы видели выше в рассуждении Бентама, эта параллель проводилась с аболиционистских позиций и использовалась для денатурализации существующего порядка и для обоснования необходимости «освобождения» животных. Эта аналогия также могла дополняться критикой положения женщин в западных обществах, и, по мнению многих комментаторов, именно ощущение родственной судьбы привлекало многих женщин к деятельности по защите животных.
Примечательно, что сравнение женщины и животного как объектов мужской собственности присутствовало не только в текстах радикально настроенных авторов эпохи Просвещения, но и в умеренных и даже консервативно ориентированных викторианских публикациях. Так, выпускавшийся Чарлзом Диккенсом журнал «Домашнее чтение» в 1850-х годах чередовал нападки на ложно понятые «права женщин» с критикой бесправного положения женщин в браке. Элайза Линн Линтон, которая к этому времени еще не окончательно закрепилась в роли сурового обличителя женских слабостей и заблуждений, на страницах этого издания выступала по обоим поводам. В 1856 году, в контексте общественной полемики вокруг проекта закона о бракоразводных процессах, она публикует статью «Брачные тюремщики», где ополчается против физического, психологического и экономического насилия, которое становится возможным, и в большинстве случаев ненаказуемым, в рамках института брака. Права (вернее, бесправие) женщин в этом тексте рассматриваются по аналогии с положением рабов в США и со статусом животных в Великобритании, которые, по мнению Линн Линтон, защищены законом в той же (если не в большей) мере, что и женщины: «Пленницу-жену не признает закон; она является собственностью своего тюремщика, такой же, как его собака или лошадь; с тем лишь отличием, что он не может в открытую продать ее; и если он покалечит или убьет ее, то может подвергнуться наказанию — точно так же, как за плохое обращение с собакой или лошадью его привлекло бы к ответственности Общество против жестокости к животным. <…> таким образом, она может претендовать на защиту закона исключительно как животное, наделенное чувствами, а не как жена или гражданка, и исключительно в случаях угрожающего ее жизни жестокого обращения. Такая же защита, и не более того, предоставляется рабам в Соединенных Штатах, — и всем обладающим чувствами домашним животным в большинстве цивилизованных обществ». Дюжину лет спустя в статье «Современная девушка» Линн Линтон представляет «принадлежность» жены мужу уже не как проблему, а, напротив, как идеальное состояние, к которому необходимо стремиться. При этом столь резкий пересмотр ее представлений отнюдь не был вызван изменением положения женщин за этот период: хотя в 1857 году был принят закон, который предоставил женщинам право оберегать свои доходы и имущество от посягательств бросивших их мужей, в 1864 году новая версия этого закона фактически упразднила такую возможность.
Линн Линтон не прославилась как защитница животных, и упоминание этой инициативы в ее статье призвано было полемически заострить аргумент о бесправности женщин, а не привлечь дополнительное внимание к проблеме жестокого обращения с животными. Однако мне важно показать, насколько расхожей была аналогия между положением женщин и животных; кроме того, в приведенной цитате характерно упоминание «цивилизованных обществ»: права животных (но не женщин!) выступают имплицитным критерием цивилизованности. В этом качестве они наиболее часто упоминаются в высказываниях женщин высокого социального статуса, включая британскую королеву, которая в торжественной речи по случаю празднования полувекового юбилея ее правления с удовлетворением отметила «среди других примет просвещения, распространяющегося среди моих подданных <…> рост более человечных чувств по отношению к низшим животным». Хотелось бы еще раз подчеркнуть историческую и социальную специфичность этих «человечных чувств», крайне избирательных в том, какие животные могут их вызывать. Так, добыча охотника в XIX веке нечасто становилась объектом жалости, поэтому на зрителя в наши дни довольно странное впечатление производит, к примеру, картина Эдвина Ландсира «Виндзорский замок в новые времена», написанная в начале 1840-х годов.
Масштабное полотно (113,4 × 144,3 см) изображает только что вернувшегося с охоты принца Альберта с женой и дочерью в окружении охотничьих собак и трофеев — тушек птиц, разложенных на кресле и ковре. Позы птиц со свешивающимися головами и задранными лапками подчеркивают, что это дичина, своего рода натюрморт внутри жанровой сцены. Признаки смерти усилены в изображении белой куропатки: на груди птицы, в том месте, где ее пронзила пуля, виднеется кровавое пятно. Несмотря на это, принцесса Виктория, которой на момент завершения картины было три года, с удовольствием играет с мертвыми птицами. Сама королева посчитала, что это «очень красивая картина, весьма жизнерадостная и приятная». Полвека спустя создание подобного изображения в Великобритании стало невозможным, что в некотором смысле подтверждает слова монархини о распространении «просвещения» в ее владениях, — но королева не изменила своего отношения к охоте. Охота считалась весьма благородным видом спорта, «естественным» и приятным времяпрепровождением для аристократов-мужчин. Женщины-охотницы, как я покажу более подробно в главе 5, вызывали у современников неоднозначные чувства, и британская королева в 1880 году пеняла своей внучке, Виктории Гессен-Дармштадтской, за участие в охоте: «Нет вреда в том, чтобы наблюдать за охотой, но убивать животных не подобает леди». Таким образом, само по себе убийство диких животных не составляло проблемы, однако предполагало однозначное распределение гендерных ролей, где насилие составляло мужскую прерогативу, женщинам же отводились зрительские места. В этом контексте особенно примечательно, что некоторые женщины выступали категорически против охоты уже в XVIII веке, тем самым имплицитно протестуя и против двойных стандартов нарождавшейся бинарной гендерной модели.