«Ждут, когда мы ошибемся»: как женщины выходили на рынок труда в Италии 1930-х

После неудачи в парфюмерном магазине я совсем пала духом. 

Сначала я отнеслась к произошедшему равнодушно, но потом начала размышлять, в частности потому, что часто проходила по улице Корсо мимо этого магазина с огромной витриной — одной из самых известных парфюмерий города. Его посещали элегантные клиенты, и продавщицы, стараясь не уступать им, выдавали себя лишь чрезмерной утонченностью манер, которая выглядела наигранной. В витрине отражалось мое суровое лицо, худая фигура в длинном плаще; за моей спиной — серый асфальт, спешащие прохожие, погруженные в свои мысли, девушки, возвращающиеся с работы и такие же, как я, безработные, которым отец каждый вечер задает вопрос: «Что, никаких новостей?» и слышит в ответ «нет», а они тем временем чистят вареную картошку, обжигая пальцы. Я смотрела на синьор, сидящих в магазине и озабоченно выбирающих цвет помады. Во мне поднималась злоба, которую я не могла сдержать: мне хотелось швырнуть камень в витрину. Я пыталась оправдать это возмущением против социальной несправедливости, но на самом деле это была просто зависть. Я думала, что они посредственны и глупы, интересуются лишь поверхностными вещами, но эти мысли, которые я яростно бросала им в лицо, как оскорбления, не могли умалить силу их красоты. В те моменты мне казалось, что я готова отказаться даже от памяти о матери, лишь бы походить на одну из них. 

Подавленная, я отходила от витрины. Я представляла, как мужчина радуется встрече с ними, и восторг, который мое присутствие вызывало у Клаудио, становился бледным, рассеивался. Он присылал длинные письма, но, как я уже говорила, писал плохо — многословно рассказывал о курсах, о военной жизни. Мои дни проходили в сумраке, я будто брела по вечно темному туннелю. «Никаких новостей», — отвечала я отцу. Чистка картошки, стирка, мое отражение в жирной воде после мытья посуды — казалось, всего этого недостаточно, чтобы оправдать место, которое я занимала, кровать для сна, скудную еду. «Нельзя, чтобы ты так жила и дальше, без дела», — говорил он. 

Он обрадовался, узнав, что меня взяли в фирму Мантовани, однако за видимым удовлетворением легко было разглядеть досаду: теперь он лишался возможности унижать меня каждым вечером по возвращении с работы. После первого рабочего дня он спросил: «Ну как? — а затем сказал: — Слава богу», — с усмешкой, выражавшей жалость к фирме Мантовани, которая согласилась на такую сотрудницу. 

Я позволяла ему нападать на меня и даже не пыталась защищаться, а просто продолжала идти по темному бесконечному туннелю. Так я прожила этот печальный период, длившийся более двух лет. Работа не вызывала у меня интереса, а общество коллег не доставляло удовольствия. Большинство, как и отец, стремились работать как можно меньше, считая, что одного их присутствия в стенах конторы с восьми до четырнадцати достаточно для оправдания зарплаты. Ровно в два они устремлялись к выходу с выражением победы в глазах. Я не любила свою работу, но предпочитала сводить баланс или печатать, а не общаться с малосимпатичными мне коллегами. С помощью крошечной плитки они умудрялись заваривать отвратительный чай, и делали это только потому, что управляющий директор призвал экономить электроэнергию. Потом плитку прятали, обменивались плоскими шутками, рассказывали политические анекдоты и непристойные истории. Несмолкаемый стук моей печатной машинки их раздражал; часто к концу рабочего дня я все еще сидела, склонившись над бухгалтерской книгой, сражаясь с непокорными цифрами. Они рассуждали, как школьники, и невзлюбили меня, как отличницу. 

Бухгалтер недоверчиво крутился вокруг меня, затем перепроверял мои расчеты. Как и у отца, я замечала у него легкое раздражение, когда он говорил: «Отлично». Однако я видела, что он так же вел себя и с более опытными сотрудницами — мужчины всегда слегка не доверяют женскому профессионализму. Ждут, когда мы ошибемся. Им хочется иметь возможность великодушно простить нам ошибку. Бухгалтер расхаживал по коридору, пока кассирша сводила баланс. Она слышала его шаги за дверью, и этот монотонный звук действовал ей на нервы: цифры путались, выскакивая из предназначенных им ячеек в таблице. Бухгалтер, вероятно, думал, что ему нужно пройтись туда-сюда раз двадцать, чтобы она сдалась и позвала на помощь: «Не сходится, помогите!» Мы втроем-вчетвером бросались к ней — все женщины. Она нервничала, хваталась за голову — зрелая женщина, мать троих детей. Мы помогали ей, я даже готовила ей кофе на ненавистной плитке. «Успокойтесь, — уговаривали мы ее. — Будьте молодчиной, успокойтесь». Мы стояли за ее спиной, когда он, завершив свое хождение, открыл дверь. «Ну что?» — спрашивал он. Мы бледнели. 

— Все сошлось. 

Нет, бедные девушки, работавшие со мной, справедливости видели мало. Может быть, они не всегда были приятными и привлекательными; некоторые даже были неряшливы: они красили ногти, но ходили с облупленным лаком, перекрашивались в блондинок, а пробор выдавал их черные отросшие корни. Порой они казались нервными, потому что, как и многие мои знакомые студентки, колебались между серьезной карьерой и желанием выйти замуж. И эта нерешительность проявлялась в их работе. «Вы всегда так пунктуальны, — говорили им мужчины. — Распишитесь за меня на проходной утром, синьорина». Они никогда не отказывали, радуясь возможности угодить мужчинам — так поступали их матери, бабушки, так поступали и они. 

Они вставали на рассвете и кое-как умывались — ведь никто не хочет умываться холодной водой зимой, — но потом грели воду для мужчин; прибирали свою комнату; приготовив завтрак отцу и братьям, проводив младшую сестру в школу, спешили запрыгнуть в переполненный трамвай. Иногда им приходилось бежать, чтобы успеть: все женщины смешны, когда бегут. Но они не боялись выглядеть смешными, боялись лишь опоздать. Они прибегали, запыхавшиеся, и едва успевали вовремя поставить подпись на проходной. Если они опаздывали и дверь захлопывалась у них перед носом, они в неверии замирали перед этой преградой, пытались шутить, а внутри все дрожали. Они все еще были такие же застенчивые, как в школе. Когда дверь открывалась, привратник строгим голосом учителя говорил: «К бухгалтеру». Они шли к бухгалтеру, некоторые с сумками, где лежали продукты для обеда. «Помните, — говорил им бухгалтер, — в конторах и так работает уже слишком много женщин». Я всегда приходила в мокрых чулках: у меня была одна пара, и они не успевали высохнуть за те несколько часов, что мне удавалось поспать ночью. 

Во время сессии я спала по два-три часа. Училась на кухне, там было теплее; если я варила суп, тепло сохранялось дольше. Отец ложился и храпел. Ритмичный звук его спокойного сна вызывал у меня непреодолимую сонливость. Все окна во дворе были темными, и я вдыхала сон соседей, как густой дурманящий дым. Слова расплывались перед глазами, прыгали между строк, вползали в короткие сны, которые я видела, невольно закрывая глаза. Иногда это были изматывающие кошмары: профессор экзаменует меня, а я не могу ответить, потому что привратник целует меня в губы; дверь закрывается, я не успеваю расписаться, и профессор выгоняет меня из университета. Я вздрагивала, открывала глаза, смотрела на кухонные часы — прошло всего несколько минут. Монотонный храп отца скреб тишину ночи. Я шла к раковине, брызгала водой в лицо и возвращалась к учебе. 

Отец никогда не спрашивал, не устала ли я. Не то чтобы он плохо со мной обращался, но он делал вид, будто мои главные интересы заключаются в готовке, походах на рынок, уборке дома. Он не спрашивал, нравится ли мне работа, интересовался лишь повышением зарплаты и льготами для служащих моего уровня. «Ну как прошло?» — спрашивал он после экзамена, хмуря брови и изображая чрезмерное беспокойство. Я сдавала экзамены легко, на посредственные оценки. Он радовался и вечером приносил бутылку вина, хотя знал, что я не пью. Раз в неделю он предлагал прогуляться, и по молчаливому согласию я принимала приглашение — он вел меня есть мороженое, как в детстве. Полагаю, в такие минуты он внутренне гордился собой за то, что, несмотря на немалые жертвы, сумел остаться прекрасным отцом.