«Признать свой позор, но не чужую злую волю»: как общество обвиняет жертв насилия

Люди кричали. Громче Пырра чужой голос звучал — старухи, матери моего нового жениха. 

— Да сын честь ей оказал, что жениться собрался! А то так бы и ходила с позором! Кому такая нужна? Оторви да брось! 

Пырра кричали. В общем гаме я не понимала, о чем они говорят. 

— Вот же она сама! — взвизгнул кто-то, и чьи то руки схватили меня, впихнули в людскую толпу. В моих глазах все уже давно тенями были, а от страха и тени эти размылись — мутная, темная стена поглотила меня. 

— Подойди, дочка, — услышала я сбоку голос Пырра-матери. — Да не троньте ее! Видишь, дро жит. Не бойся. Подойди. 

Я сделала шаг на голос. Глаз не поднимала, что бы не догадались они, что я их не вижу. Вокруг притихли, потом зашуршали — осуждающе, едко. Я не разбирала слов, но сжалась. 

Пырра-мать спросила мягко: 

— Дочка, где твои ленты? 

И я похолодела. Я поняла, о чем шуршали голоса. Стояла и молчала, как оленный столб.  

— Где твоя лента с пояса? Из косы где красная лента? — повторила мать Пырра. — Что молчишь? Почему не отвечаешь? 

— В глаза! Пусть смотрит в глаза! — завизжала за моей спиной старуха Тойгонов. 

— Скажи, дочка. — Пырра пыталась держаться, но голос ее дрожал. 

Мне стало ее жалко. Она ни в чем не была вино вата. Она любила меня, как умела, все эти годы с тех пор, как Камса всучила меня ей. Как умела, так и любила. Она не виновата была, что я ее так обманула, хорошей дочкой не стала. Непонятно кем стала. 

— Я не знаю, — выдавила наконец еле слышно. Это была правда: я не знала, где были ленты теперь. 

Вокруг зашуршали злее. Пырра крикнула: 

— Тише! Не слышу ничего. Повтори, дочка. Повтори, но подумай сначала. Где ленты? 

— Я не знаю. Я не знаю, где ленты. Я их в дупле всегда оставляла. Но вчера иду — нет. Украл кто-то, значит. 

Вокруг зашуршали, захихикали. 

— Врет! Слышите, люди? А ты говоришь, она достойна лучшего! — заголосила за моей спиной старуха. — Да это вы, Пырра, должны нам дать двух оленей, чтобы мой сын согласился такую потаскуху в дом принять. Вот они, вот твои ленты! 

Меня дернули, развернули, толкнули. Две красные ядовитые змеи вспыхнули перед глазами — и пропали.  

— Сама она их сняла! Сама дала сыну, когда с ним ложилась! Не так, скажешь, все было? Не так? 

Я молчала. Я дрожала и от дрожи не могла слова сказать. Тени вокруг кричали. Кто-то возмущался. Кто-то зло хохотал. Кто-то молча, надменно рядом стоял и чувствовал, что побеждает. Я подняла голову. Нет, не жених — он с тенями сам тенью был, но рядом стоял большой белый волк, ухмылялся по-человечьи сквозь зубы. Огромный волк, Тойгонов защитник. 

И мне почему-то стало спокойно, как увидела его. Это он хотел меня. Не пакостник этот, Тойгонов слуга. Не другой, не мальчик и даже не князь. А сам Тойгон-волк решил забрать меня. 

— Дочка, скажи: это правда? Что они говорят. 

Голос Пырра-матери долетал до меня, как из-под воды. Она горевала. Она за всех Пырра горевала сейчас. Я была их позором. Мне стало очень ее жалко. 

— Нет, матушка. — Я протянула руку и нашла ее плоскую, мягкую ладонь. — Это неправда. 

— А то! — скрипнул рядом голос старухи. — Сможет разве она такой позор принять! Еще скажи, что ты сына моего не знаешь, лживая ты тварь! 

— Сына я твоего знаю, — сказала я спокойно. 

Теплая рука матери придала мне сил. Себя защищать не хотела бы я — ее защищала. Я уйду, это уже знала. Уйду и забуду все. Но Пырра не за  будут. Им не дадут забыть. Мне было кого сейчас защищать. 

— Вчера твой сын подстерег меня возле моего схрана и пытался завалить, как важенку (важенка — самка северного оленя. — Forbes Woman). Только у него не вышло. Я нож достала и отрезала бы ему яйца. Посмотрите: слева внизу у него порезана парка. 

Он дернулся, прикрывая дыру, как срам, а вокруг разразилась тишина, словно ночь повисла. Люди не ожидали такого. Чего угодно от меня ожидали, но не такого. Женщина не смеет о таком говорить. Женщина не должна, не может, это хуже позора. Но я сказала, и люди не знали, как теперь им быть. Как сделать так, чтобы не услышать. Как сделать, чтобы не понять. 

— Она врет! — очнулся первым мой глупый жених. — Она сама хотела! Все же понимают: она хотела сама! 

— А то нет! — пришла в себя и его мать. — Все понимают: она! Она, она! Потаскуха, одно слово! 

Хотя все понимали другое. Они понимали, что я сказала правду, но правду эту нельзя было произнести. Я пошла против правил. Я должна была признать свой позор, но не чужую злую волю в нем. Мужчина всегда прав. Если он что-то совершил с женщиной, он прав, а женщина терпит. Не бывает иначе. 

Тойгон усмехался. Было ясно: я сама к нему в лапы шагнула. Теперь все за то, чтобы меня ему  отдать, даже те, кто раньше был против. Просто чтобы закрыть мои слова. Чтобы не нарушать правил. 

— Так-так-так, что тут у нас происходит? — раздался вдруг голос в толпе, и я выдохнула — через людей протискивалась Камса. Наконец-то приехала, я уже бояться стала, что опоздает. — Стоит отвернуться, что-то обязательно стрясется. — Камса встала возле меня — теплая, потная, пахнущая лесом, как никто из людей не пах.

Я ухмыльнулась. Представила, как стоит, опираясь на свой хорей (шест для управления оленьей упряжкой. — Forbes Woman), а в углу рта у нее здоровая трубка. Пустая, дымом не пахнет, но Камса никогда не ходит без нее. 

Люди тоже смотрели на Камсу. Сколько их было в тот момент? Я не могла понять. Я только чуяла общее дыхание и что ветер не пробивается сквозь тела. И оторопь общую чуяла. И недовольство — от них ли, от Тойгона. Волк защелкал зубами. Но камса даже ухом не повела. 

— Без тебя справимся, иди своей дорогой, — фыркнул мой неудачливый жених. 

Камса круто повернулась к нему. 

— Ах вон как? Без меня? И свадьбу сыграть без меня вздумал? А ты твердо ли знаешь, кого хочешь в жены? 

— Не твое дело! — огрызнулся жених. Но он испугался. От взгляда Камсы, от ее прищура что-то дрогнуло в нем, я услышала по голосу.  

И мать его услышала, верно. Она хорошей матерью была. Человек плохой, а мать хорошая: так бывает. 

— Не суйся, старая. Слышала, что мужчина сказал? Не твое дело! И свадьбу без тебя играть можно, обычай разрешает, если быстрая свадьба, можно кама не звать. Иди, старая. Это семейное дело! 

— Семейное, говоришь? — Камса была спокойна. Пожевала трубку. Потом вынула ее — голос иначе зазвучал: — Семейное было бы дело, сунься твой остолоп к любой другой девке. Было бы семейное, я бы и знать не знала, да. 

— Чего это! — зашумели Пырра. — Чем мы хуже? 

— Любой другой, да! — повысила Камса голос. — Но не к Волле. 

— Да почему же? — услышала я голос матушки и почувствовала, как стала ее ладонь влажной. 

Камса повернулась к ней и склонилась так, что я почувствовала ее тепло — совсем близко она была. 

— А с тобой я особо говорить буду, — выдавила Камса. — Ты и сама знаешь: Волла не для брака. Говорила я тебе? Говорила. А ты все нажиться на ней стараешься. Не для того я тебе ее отдала. 

— Да… но для… для чего же? — всхлипнула матушка. 

— Для чего? — Камса ухмыльнулась. — Сейчас покажу. — Ее запах отдалился — она выпрямилась и отошла от нас. 

— Где ты, жених? — Рядом послышалась какая-то возня. Я представила, как Камса ловит парня за ухо, и засмеялась. — Иди сюда. Что, говоришь, с этой девкой ты лежал? Говоришь, ленты свои она для тебя сняла? И как она тебе? Хороша? Крепка? А какая часть тебе больше люба: женская или мужская? Ты уже решил, какую в жены берешь? 

Вокруг ахнули. Матушка сильнее сжала мне руку. Я тоже сжала, я не ждала такого, но твердо знала: если я хочу свободы, Камсе надо верить. Что бы она ни задумала. 

— Эй, что ты болтаешь?! — заговорила мать жениха. — А ты чего стоишь?! — накинулась на него. — Кость проглотил? Отвечай! 

— Да я… нет… я же… как? Все у нее там… я же щупал! — выдавил он и осекся, понял, что сболтнул лишнего. 

Вокруг засмеялись. 

— А ты чего молчишь? — бросилась мать жени ха к моей матушке. — Опозорить решили нас? 

— Да в чем же тут позор? — фыркнула Камса как ни в чем не бывало. — Ошибся малый, на быка залез вместо важенки. С кем не бывает. 

Вокруг потешались. 

— Докажи! — верещала мать жениха. — Не верю! 

— Глупая ты баба: сама не видишь? Это кам. Кам двуликий. Сегодня заберу я его из этого дома. Слышите, люди: вот ваш будущий кам! — Голос Камсы зазвенел, как на праздник. 

Меня как будто ударило: я уже все понимала, но не ждала, что она так скажет. Что она всем скажет. И сразу. 

— Как меня не станет, вот вам… 

— Не верю! Все ты врешь! Докажи! — продолжала верещать мать жениха. 

— Ну иди проверь, — усмехнулась Камса. — Ты женщина, тебе можно. Войди в дом. Ты и мать Пырра. 

— А я? — крикнул жених. 

— А ты уже свое нащупал, — бросила ему Камса, и вокруг захлебнулись смехом. 

— Входи, Волла, — услышала я голос Камсы рядом. — Входи и готовься. Мы следом. 

Я снова стала дрожать. Тело мое обмерло, я не понимала, что мне делать, что задумала Камса. Я-то знала, что я девица. Во мне не было ничего мужского. Может, Камса ошиблась? И Великая Матерь ошиблась? Не могу я быть камом, это камы оборачиваются то мужчиной, то женщиной, как хотят, а я-то так не умею! И пусть в доме темно, пусть там только свет от щепы, как сможет Камса обмануть мать Тойгонов, ведь та-то не слепая! 

Но Камса подтолкнула меня в спину, и я пошла. Чуть не споткнулась о порог, наклонилась — и в дом вошла, в глубокую темноту нырнула. 

Тут же чьи-то руки схватили меня, я ахнула, но обрадовалась — эти руки я всегда узнаю. 

— Варна! 

— Ш-ш-ш! — он зажал мне рот ладонью. — Сюда, сюда. 

Приговаривая, он быстро стянул с меня шубу, сдернул с головы шапку. Потом что-то щелкнуло, скрипнуло рядом. 

— Ложись! — Варна помог мне залезть в большой сундук, что у Пырра в женской части стоял. — Тихо сиди, тебя позже откроют. 

Крышка захлопнулась. Я лежала согнувшись, ноги подтянув к подбородку, как в могильном коробе, но мне не страшно было, я хихикала про себя: я все поняла. 

Прошло немного времени. Вошли женщины. Недолго пробыли в доме. Я не слышала их голоса, ни слова не проронили они. Только шуршало что-то, только двигался и дышал кто-то. 

А потом мать Тойгонов выскочила наружу как ошпаренная. Она кричала, размахивая перед лицом сына красными лентами из моего схрана: 

— Щупал, говоришь? Хороша, крепка, говоришь? Кого обмануть пытался? Мать?! Ах ты кобель драный! Лось похотливый! Вот я тебя! 

— Да за что? За что, мама?! 

Она метелила его и бранила, а мой незадачливый жених только и мог, что прикрываться и выть.