Презрение и свобода: как в викторианскую эпоху менялось отношение к «старым девам»

Викторианская старая дева в обыденном восприятии не ведет армий ни в рай, ни в ад. Самое ее имя, гротескное, противное природе, вызывает насмешки: она не понадобилась даже дьяволу. В литературе нам прежде всего вспоминаются выставленные на всеобщее осмеяние героини, безнадежно осаждающие чистого душой симпатичного холостяка: алчущие брака, они оттеняют духовную целостность членов Пиквикского клуба у Диккенса или святых Джордж Элиот, священников Фэйрбратера и Трайна. Старой деве в ее самом знаменитом воплощении по определению отказано в выходе. Но улыбка превосходства, которую рождает этот стереотип, указывает на глубокое табу, наложенное на ее потенциальные силы и их влияние на будущее человечества. 

Постоянно растущая доля незамужних женщин в викторианской Англии сделала старую деву привычной приметой домашнего мира и пугающим предвестником общественных бед. Однако культура, отважно решившаяся вытерпеть и это инородное тело и не отыгрывать на нем свои самые глубокие страхи, перестала сжигать одиноких женщин как ведьм. Озабоченные общественными проблемами, викторианцы отвернулись от демонической заразы, которую предшествующая эпоха приписывала сестринству и которая в 1690-е годы нашла выражение в буйно множащихся сравнениях у Даниэля Дефо в Applebee’s Journal: 

Какой ужас! Какой страх! Невыносимо! СТАРАЯ ДЕВА! Лучше бы я перевоплотился в скромную пчелу или в ушастую сову; за первой все мальчишки гоняются со своими шапками, чтобы, поймав, растерзать ее на части ради капельки меда; вторая — кошмар и ужас человечества, предвестница несчастья, болезней и смерти. 

Теоретически в просвещенную эпоху старые девы были уже не способны к подобным пугающим трансформациям: их темные способности сеять хаос перестали упоминаться. Когда о старой деве пишут с симпатией, она чаще всего превращается из готической фигуры в довольно жалкое существо, отказавшееся от атрибутов ведьмовства ради того, чтобы стать плаксивым домашним ангелом. Мэри Олифант в «Автобиографии» с умилением вспоминает свои первые сентиментальные юношеские литературные опыты, в которых она опиралась на стереотипный образ ангела, заезженный даже по ее временам: 

Я написала небольшую книгу, в которой главной героиней была ангелоподобная незамужняя старшая сестра, взявшая на себя заботу о лишившихся матери братьях и сестрах, в чьей жизни был печальный алтарь в виде портрета и воспоминаний о возлюбленном, умершем молодым. Все это было очень невинно и простодушно, и моя публика — моя мать и брат Фрэнк — осталась очень довольна моим сочинением.

Викторианская старая дева очевидным образом унижена. Поскольку ей отказано даже в такой сомнительной чести, как смерть ведьмы, ей удается ассимилироваться в качестве гротескного комического персонажа, пристающего со своими безнадежными потребностями к разборчивым молодым людям, или самоотверженного ангела для суррогатной семьи. Но в страстных видениях некоторых менее ортодоксальных авторов она предстает крайне неожиданно: подлинной героиней, наделенной ангелическими и демоническими силами, кирпичик за кирпичиком возводящей свою жизнь. Письма Шарлотты Бронте о ее подруге Мэри Тейлор, эмигрировавшей в Новую Зеландию во избежание домашнего заточения, на которое были обречены в Англии незамужние женщины, рисуют восхитительный образец отваги, интеллекта и любви, чьи масштабы неразрывно связаны с положением старой девы. В 1840 году Бронте писала: 

Да хранит ее Господь — она бы с готовностью умерла за кого-нибудь из дорогих ее сердцу людей — она наделена умом и привязанностями высочайшей пробы <…> и тем не менее я сомневаюсь, что Мэри когда-либо выйдет замуж. 

«Тем не менее» здесь может быть заменено на «поэтому»: выдающиеся способности Мэри, как эмоциональные, так и интеллектуальные, обрекают ее на положение старой девы. В 1841 году Бронте пишет уже с большей уверенностью: 

У одной Мэри больше энергии и силы, чем у десяти мужчин, в которых вы можете наугад ткнуть пальцем в приходах Бристолла и Гомерсэла. Бесполезно заточать такой характер, как у нее, в обычные границы — она их перешагнет. Я уверена, что Мэри установит собственные ориентиры. 

Жизнь Мэри Тейлор предстает перед ее хроникером как подчиняющаяся своему личному закону и героическому вдохновению. Ее письма из Брюсселя, где она некоторое время жила перед отъездом в Новую Зеландию, полны не столько дружеских излияний, сколько предвкушения огромного и многообещающего мира:  

Трудно сказать, почему у меня комок подкатывал к горлу, когда я читала ее письмо <…> Такое сильное желание крыльев для полета — крыльев, которые может дать богатство, — такая неутолимая жажда видеть, знать, учиться — казалось, что-то внутреннее, не находившее выхода, вырвалось на свободу, а потом все рухнуло, и я пришла в отчаяние. 

Это прославление Мэри Тейлор как героини, чья избранническая жизнь внушает не жалость, а завистливое «желание крыльев для полета», отличается от других викторианских описаний старых дев только ясностью веры. Ограничив свое поклонение героине частными письмами, Шарлотта Бронте смогла обойтись без обязательной насмешки или жалости, компрометирующих положение старой девы даже в ее собственных романах «Шерли» и «Городок». В письмах Бронте можно найти признаки викторианского мифа о старой деве как героине. Как и все героические мифы, этот миф полон непроговоренных сомнений и страхов, и потому он не раз перечеркивается робкой самооценкой. Но если мы соберем его по фрагментам зачастую малоизвестных источников — женских биографий и автобиографий, а также художественной прозы, — мы увидим проблески вдохновляющего мифа, подспудно питавшего эпоху и не до конца исчезнувшего и в наше время. В этом мифе старая дева воспаряет над смехом и слезами, снисходительно предписанными ей культурой, чтобы «установить собственные ориентиры» с отвагой и самоуверенностью настоящей героини. 

Контуры этого мифа поначалу кажутся расплывчатыми, поскольку мало кто из викторианских авторов был настолько откровенен, как Шарлотта Бронте. От официального благоговейного преклонения перед семьей было никуда не деться, а скрытая угроза, которую таил рост числа незамужних женщин, была настолько радикальной, что даже сочувственные портреты полны умолчаний. Так, например, Кэтрин Синклер начинает свой роман «Джейн Бувери, или Процветание и Вражда» со следующего предупреждения об ответственности: 

У покойного, премного оплакиваемого Бэзила Холла был излюбленный совет, который он часто с характерной горячностью давал Автору: постольку, поскольку множество превосходных книг уже было адресовано женам, матерям и дочерям, ныне можно было бы посвятить полезный том до сих пор игнорируемому классу, незамужним дамам или, говоря точнее, «Сестринству Англии». 

Старая дева Джейн Бувери настолько буднично несчастна, настолько предана отчему крову и памяти своего единственного идеального поклонника, скончавшегося до свадьбы, что можно посчитать ее совершенно безвредной. И тем не менее, хотя она и разлучена со своими более светскими и амбициозными братьями и сестрами, автору приходится санкционировать ее смиренную изоляцию титулом «сестры», единственной семейной ролью, которую она ненавидит, чтобы удержать ее в границах известного знакомого женского мира. Слово «сестра» с его дополнительной коннотацией «монастыря», однако, хранит в себе жизнь героини более надежно, чем сам роман. Прежде чем писать о старой деве, автор должен заверить нас, что она ни в коем случае не переступит черты ради установления собственных границ. 

Учреждение в девятнадцатом веке настоящего англиканского сестринства зависело от того же эвфемистического такта. Несмотря на то что в монастыри открыто принимались незамужние женщины, взявшие себе за образец Флоренс Найтингейл и с энтузиазмом признавшие новое сообщество как источник содержательного труда, сторонники англиканского сестринства не хотели бросить открытый вызов институту брака. Наоборот, они всячески прославляли его особую, но ничуть не меньшую святость или даже представляли сестринство суррогатом семейных связей. Отделить викторианские взгляды на старых дев от сопровождающего комментария, ставившего своей целью успокоить страхи сторонников домашних ценностей, — деликатный труд. Временами старая дева раскрывается только через отрицание: чем больше авторский комментарий настаивает на ее несчастности и эмоциональной депривации, тем сильнее можно почувствовать скрытый вызов границам, в которые, как предполагается, верит читатель. 

Один из наиболее опасных косвенных вызовов нашел свое отражение в статистике. Исследования незамужних женщин изобилуют строгими статистическими таблицами или угрожающе разрастающимися графиками с процентами, указывающими на неумолимое размножение существа, рожденного не столько феминистской идеологией, сколько мальтузианским парадом цифр. В «Тружениках и старых девах» Анна Теккерей-Ритчи взирает на эти подсчеты с надлежащим ужасом, которого требует ее эпоха: 

Статистика сегодня в большой моде, и нельзя взяться за газету или памфлет, чтобы не встретить круглую цифру, сообщающую, что столько-то людей будут делать то-то и то-то в следующем году… столько-то останутся холостыми до конца своих дней, и большинство из их числа окажутся старыми девами. Последняя цифра вызывает столь сильную тревогу, что я даже боюсь ее записывать. 

Жалость и презрение, окрашивающие многие викторианские портреты старых дев, — это талисманы, оберегающие от главных страхов: страха перед самостоятельной женщиной и, более ярко выраженного, страха перед поражением семьи и мутацией человеческой породы, которые предсказывают неопровержимые безличные расчеты. 

Образ новой породы старых дев, получивших власть над будущим, проникает в некоторые всеми любимые и известные произведения викторианской литературы. Даже героини, верные домашнему очагу и не столь решительные, как Мэри Тейлор, готовая смело пойти вперед и завоевать себе новую, небывалую жизнь, наделены удивительной способностью изменять ход сюжета.