Кризис дает государствам шанс преодолеть инстинкт национализма
Пару лет назад, когда многие поверили, что «новая экономика» способна избежать кризисов, поскольку несет выгоду всем, ученый-международник Стэнли Хоффман отмечал: «Экономическая жизнь идет на глобальном уровне, но люди продолжают идентифицировать себя с определенной нацией… Мир... все еще не знаком с коллективным сознанием и коллективной солидарностью. То, к чему не стремятся отдельные государства, мировой рынок не в силах сделать самостоятельно».
Кризис ярко высветил это кардинальное противоречие современного мироустройства. Процессы носят всеобъемлющий характер, а политическое мышление в основном по-прежнему замкнуто в национальных рамках. Да и вообще государства-нации возвращают себе центральное место в международной системе вопреки тому, что ожидалось еще лет восемь назад. Почему?
Во-первых, глобализация ведет к определенной унификации, что влечет за собой желание защитить привычные формы существования. Предсказуемость в хаотическом мире без границ олицетворяет государство, а не всесильный рынок.
Во-вторых, острота всеобщей конкуренции требует концентрации ресурсов для достижения целей, а это государство все равно может сделать лучше, чем негосударственные структуры.
В-третьих, ослабление роли государств привело к росту нестабильности, поскольку транснациональные структуры далеко не всегда нацелены на созидание и, как правило, недоговороспособны. Террористические сети — самый яркий, но не единственный пример этого.
Но есть причина и более отвлеченная — очередное изменение движущих сил мировой политики.
В эпоху Крестовых походов и религиозных войн приводными ремнями служили идеологии, имевшие в ту пору обличье религий. С того момента, как в XVII веке в Европе возникли национальные государства, содержание международных отношений стали определять не идеологические мотивы, а соперничество держав. В XIX веке противостояния отражали конкуренцию за сферы влияния и стремление изменить баланс сил. Нарастание противоречий закончилось всплеском шовинизма и катастрофой Первой мировой войны.
Ее следствием стало появление тоталитарных идеологий, наложивших отпечаток на всю европейскую и мировую политику ХХ столетия. Но распад тоталитарных систем не означал деидеологизации. Крах коммунистической идеи в ее советском воплощении был истолкован как триумф идеи либеральной. Однако ее приверженцы недооценили один существенный фактор. Тот же Стэнли Хоффман писал: «Светские религии», которые вели между собой столь кровавые битвы в прошлом веке, сегодня мертвы. Однако… живее всех живых остается национализм».
В третьем мире пробудились те, кто раньше был «придавлен» идеологическим разделом планеты. Перераспределение производственных мощностей и контроля над ресурсами в пользу развивающихся стран сопровождается их растущим демографическим превосходством над миром развитым. Все это вкупе со стремлением к историческому реваншу подхлестывает национализм — политический и экономический.
Например, исламизм во многом выполняет сегодня ту же функцию, что левая идея полвека назад, а боевики движения «Хезболла» или талибы — это современный, хотя и намного более пугающий, аналог «барбудос» конца 1950-х. Збигнев Бжезинский с тревогой писал о том, что США, взвалившие на себя ответственность «последнего суверена» на международной арене, не отдают себе отчета в масштабах политической активизации третьего мира, которая заметна повсюду — от Латинской Америки до Пакистана.
Мало того, конец холодной войны привел к возникновению десятков новых государств. Дезинтеграция СССР, Югославии, Чехословакии дала импульс суверенизации и опять-таки национализму, неизбежному спутнику государственного строительства. Она также разожгла борьбу крупных держав за передел вышедшего из равновесия геополитического «рынка».
По мнению британского исследователя Анатоля Ливена, за годы президентства Джорджа Буша-младшего сформировался феномен «американского национализма»: сочетание культа военно-политического и морального превосходства США с представлением о бесспорности собственной идеологической модели. Как единственная сверхдержава Америка не ограничена видимыми сдержками и противовесами. Произошло окончательное переплетение идей и геополитических целей, а демократический пафос стал инструментом отстаивания национальных интересов.
Такие страны, как Китай или Россия, также руководствуются исключительно национальными интересами (точнее тем, что под ними в данный момент понимают), а не идеологией. В китайской политике все подчинено цели поддержания внутренней стабильности, в российской — стремлению утвердить свое место в ряду ведущих держав.
Кризис дает шанс государствам осознать коллективный интерес и попытаться преодолеть националистический инстинкт самозащиты. Но понимание экономической целесообразности может оказаться слабее, чем конкурентная природа государств. Как заметил представитель чикагской школы политического реализма Джон Миршаймер, они в первую очередь стремятся не к процветанию, а к максимизации собственной безопасности. Это же часто путь к еще более острым конфликтам.