Москва связалась с Берлином: открывается выставка о хрониках изоляции в России и Европе
В основу проекта легла серия, созданная во время первой волны пандемии в Москве и Берлине. Каждый художник ежедневно создавал по одной работе. Между собой они вели диалог в интернете — выкладывали в Facebook и Instagram снимки работ с комментариями. За время изоляции Потапов создал 95 произведений. Борнштейн завершил работу раньше, как только закончился карантин в Берлине и Франции. Продолжением проекта станет выставка в Берлинской галерее Crone в 2022 году.
«Мы решили вести дневник: каждый день делать по работе»
Владимир Потапов: Когда началась пандемия, мы с Эммануэлем уже активно переписывались и обменивались идеями, которые могли бы вырасти в самостоятельный проект. Локдауны в Москве и Берлине были объявлены примерно в одно и то же время. Недолго думая, мы решили вести дневник: каждый день делать по работе, публикуя их в Facebook и Instagram и сопровождая двумя-тремя предложениями. Через 2–3 недели люди уже ждали наших постов, как другие ждут выхода нового эпизода любимого сериала.
Эммануэль Борнштейн: Наше знакомство произошло благодаря Терезе де Арруда, куратору XIV Международной биеннале современного искусства в Куритибе, в которой мы оба участвовали. Она, кстати, называлась «Открытые границы». За четыре месяца до этого у Владимира была персональная выставка в Кунстхалле Ростока. Когда началась пандемия, диалог уже был налажен. Несмотря на разницу в бэкграунде и подходах, у нас много схожих черт, поэтому мне не приходилось никак подстраиваться под Владимира. Я понял, что непринужденный тон разговора зависит, в первую очередь, от того, насколько ты искренен в своей работе.
«Было важно оставаться вовлеченным в жизнь общества»
Владимир Потапов: Оказалось, что мы по-разному воспринимаем происходящее. Я, как интроверт, оказавшийся в заточении, начал замечать предметы быта — они буквально прыгали в глаза. Я начал перебирать все, что меня окружает: выключатели, лампочки, розетки, тарелки. А Эммануэль больше реагировал на то, что его социальные связи резко прервались. Он перестал ездить в свою мастерскую, а моя была в соседней комнате. Его оптика была больше ориентирована на внешние обстоятельства.
Эммануэль Борнштейн: Многое зависело от концепции самого проекта «Хроники изоляции». В самом начале мы решили изображать то, что нас окружает. Подход Владимира был очень подробным, он уделял пристальное внимание деталям. Мне всегда было важно оставаться вовлеченным в жизнь общества. Я считаю, что искусство должно врачевать. Поэтому моей реакцией на изоляцию была попытка оставаться в контексте, реагировать на новости.
«Эти работы не были эскизами, я вел дневник»
Эммануэль Борнштейн: Я и раньше много работал с бумагой, создавая небольшие коллажи. Благодаря «Хроникам» я понял, что скорость реакции и свежесть эмоций важнее технического совершенства. Даже если на следующий день я замечал косяк в предыдущей работе, то ничего с ним не делал. Для меня эти работы не были эскизами, я вел дневник. Вы же не будете переписывать свои воспоминания.
Владимир Потапов: Это больше похоже на формат пленэрных эскизов, когда у тебя есть 30–40 минут, чтобы быстро схватить суть, пока свет не поменялся. Потом, если появится желание, можно будет сделать из этого большое высказывание. Живописный язык Эммануэля более легкий и эскизный, в нем больше экспрессии. У меня, по крайней мере, на первых порах, больше академической точности: я отказываюсь от собственного мнения и себя через эту живопись не выражаю. Потом я постепенно начал пропускать в работы что-то личное.
«Когда я расписался, начал разрабатывать новый живописный язык»
Владимир Потапов: К масляной живописи я не обращался последние лет семь. Поэтому, когда расписался, начал разрабатывать новый живописный язык. Когда у Эммануэля закончился локдаун, я продолжил работать в режиме монолога. Возможно, это меня раскрепостило, и я вышел за собственные горизонты. В работах появился интенсивный, местами даже галлюциногенный цвет. Это уже не были сухие послания, как на начальном этапе. Живопись — это, прежде всего, визуальное сообщение, которое может на нас воздействовать, минуя разум. В этом кайф живописи.
Эммануэль Борнштейн: Когда в Берлине все закончилось, я испытал огромное облегчение. Это довольно сложно — делать по работе в день, не имея возможности сказать себе: «Ну, не сегодня, я себя неважно чувствую». Это изматывает.
«В Москве искусство политически заряжено и перформативно»
Эммануэль Борнштейн: Когда я только начал знакомиться с историей русского искусства, первое, что меня удивило, это обилие художественных объединений, даже сегодня. Европейское искусство в этом отношении гораздо более индивидуалистично. Я начал больше задумываться о том, почему художники вообще начинают работать друг с другом. Может быть, вместе мы ощущаем себя сильнее, или дело не только в этом.
В 2014 году я принимал участие в IV Международной биеннале молодого искусства. Это был мой первый визит в Москву. Потом я и еще несколько других художников из Берлина показывали свои работы на выставке в галерее pop/off/art. У меня есть опыт работы в Германии, Франции и в США, где я участвовал в арт-резиденции. В какой-то момент мне показалось, что главным драйвером нью-йоркской арт-сцены является коммерция, что не обязательно плохо. В Москве же, наоборот, искусство более политически заряжено и перформативно, много внимания уделяется телесности. В этом смысле Берлин находится где-то посередине.
«Стали очевидны культурные и географические различия»
Владимир Потапов: Через первые 2–3 недели проекта стали очевидны культурные и географические различия. Чувствительность Эммануэля к социальным вопросам очень высока. Французы не особенно склонны терпеть, если государство делает что-то не так, как им хотелось бы. Я тоже социально активен, но пропускаю это в свое искусство не так интенсивно. Когда стало можно выходить на улицу, у меня начали появляться пленэрные зарисовки — пустые подъезды, заброшенные машины, кто-то оставляет мусор. Когда выходы стали регулярными, возник третий период: примерно 15 работ посвящены моим сыновьям. А Эммануэль так и держал в прицеле всю социально-политическую повестку Франции и Германии. Мы в этом смысле не так быстро готовы выйти на площадь и выражать свой протест, как французы, зато у них нет такого словосочетания «беспощадный французский бунт».