«Тайная ложа революционеров»: как художники Сецессиона шокировали консервативную Вену
«Возмутительно», — говорил о них император Франц Иосиф. «Форменное свинство», — вторил ему эрцгерцог Франц Фердинанд.
Гении венского Сецессиона занимались искусством и были далеки от политики, но так получилось, что они стали единственной — и мощной — оппозицией существующему политическому укладу с его косностью и замшелостью. Они взорвали консервативную Австрию. Здесь, в самом центре Европы, на закате Австро-Венгерской империи, возник настоящий заговор причастных к высокому искусству, тайная ложа революционеров от культуры — венский Сецессион.
Дунайская осень начинается с меланхолии и прогулок по Старому городу. В венских осенних прогулках особенно хороша Карлсплац вечером — с ее колеблющимся зыбким светом, привкусом греха и воспоминаниями о борьбе за новое искусство, ведь рядом — похожий на кубик рафинада Сецессион, с куполом из золотого лавра, который венцы когда-то презрительно именовали «кочаном капусты».
Заговор причастных
Любителю венского стиля, туристу, фланирующему по сонным и уютным улочкам, кажется, будто Климт, Муха и прочие модернисты и есть дух венской культуры начала XX века. «Поцелуй» Климта, превращенный в баннер-растяжку, иллюстрации Альфонса Мухи на сувенирных футболках, здания Отто Вагнера на магнитах для холодильника — сегодня может показаться, что век назад эти произведения мирно соседствовали с уютными венскими кафе, органично вписываясь в ряды захертортов и марципановых венских дворцов.
На деле же модерн был гвоздем в туфле венского бюргера.
Югендстиль мешал жить.
Он стал не только протестом против культа смерти — сладострастного увлечения жителей Вены, он был яростным, бесстыдным манифестом жизни. Неслыханно скандальным, да что там говорить, почти порнографическим. И оставался таковым для многих европейцев до середины XX века. Даже в 1966 году один из римских судей вынес приговор: рисунки Климта и его младшего коллеги Эгона Шиле являются порнографией; он же распорядился конфисковать их. А в 2005 году (!) в Вене запретили использовать одну из эротических акварелей Шиле для рекламы выставки «Голая правда».
Тут надо оговориться. Венское бюргерство всегда было крайне консервативным. Настолько консервативным, что даже почитаемому за Бога императору Францу Иосифу пришлось заниматься градостроительством тайно. Он в одночасье снес старые крепостные стены и несколько кварталов Старого города, построив на их месте бульварное кольцо Ринг.
Горожанам оставалось только вздыхать за чашкой утреннего меланжа. Революцию затевать было поздно — да и не любил революций ленивый венец, они оскорбляли его нежную душу. Пришлось привыкать к новому лицу города.
В 1911 году, когда архитектор Лоос построил свой знаменитый дом Looshaus на Михаэлерплац, прямо у парадного въезда в императорскую резиденцию Хофбург, разразился настоящий скандал. Хотя, казалось бы, что тут такого — просто дом без наличников и прочей архитектурной мишуры. Заказывая Лоосу проект жилого дома с магазином, Леопольд Гольдман и Эмануэль Ауфрихт из фирмы Goldman&Salatsch и представить не могли, во что всё выльется, хотя со смелыми решениями архитектора были знакомы.
В первоначальных планах Лооса, которые на высочайшем уровне утверждались венской строительной комиссией, фасад не был таким голым. Позже архитектор, уже в процессе строительства, подал на утверждение новые планы — согласно им фасад постепенно обнажался.
Когда же дом был почти достроен, то оказался совершенно гладким и выглядел таким бесстыдно-обнаженным, без всех этих гипсовых завитушек, что при взгляде на него у зевак возникало ощущение присутствия при чем-то порнографическом.
Критики и защитники дома то и дело сравнивают его с обнаженным человеческим телом. Пауль Энгельманн, ученик Лооса, вообще утверждает: верхняя часть фасада мягкая, девственная, ее хочется поцеловать, а мрамор нижних этажей выглядит наивно и сладострастно, «почти как публичная женщина».
Понятно, что дальше так продолжаться не могло. Венские чиновники потребовали остановить стройку и отобрали у фирмы разрешение на строительство. И пошло-поехало. О случае написали ежедневные газеты. Имя Лооса склоняли на все лады. Почти ежедневно заседали комиссии разных мастей. Ежедневно появлялись репортажи о скандальной стройке. Строителям предписывалось украсить фасад — а они раз за разом игнорировали эти требования. Лоос выступал с лекциями перед тысячной аудиторией, защищая свой проект. У дома собирались толпы, обсуждающие «безобразие»,
«тюрягу» и «мусорный контейнер». В результате архитектор одержал верх — чиновники позволили оставить его фасад, предписав лишь повесить на окна ящики для цветов. «Чтобы прикрыть наготу».
Император же был так шокирован зданием, что больше не подходил к окнам, выходящим на Михаэлерплац, и приказал держать шторы плотно закрытыми, чтобы случайно не увидеть «это бесстыдство».
Ураган Сецессиона
«Сецессион» означает «отделение», «разделение». И в Австрии это отделение нового искусства от искусства традиционного стало революцией, войной. Сецессион перелопатил представления венцев об искусстве, ввел новую моду и дал Вене новое лицо. Тот облик, который знают теперь всюду. Правда, за него пришлось побороться.
Сейчас всё движение Сецессиона кажется одной большой детективной историей. Или эстетической гражданской войной — со скандалами, провокациями, арестами, конфискациями и обвинениями во всех смертных грехах.
«В обычной жизни венцу не откажешь во вкусе и чувстве нового, свежего, модного. В искусстве же он уперто-консервативен — настоящий филистер. Всё новое встречает со странной жестокостью. Всё, к чему он не привык, он считает смешным и безвкусным», — писал в начале двадцатого века журналист Людвиг Хевези, летописец и страстный певец венского Сецессиона.
«То, что крестьянину незнакомо, он есть не станет», — говорят венцы до сих пор. При всей столичности венец всегда был глубоко провинциальным. А художники Сецессиона — шоком, эпатажем — вытравливали из него эту провинциальность по капле.
Хевези сравнивал Сецессион со стихией, которая ураганом, грозой обрушилась на Вену. И говорил о современниках прямо — и чрезвычайно нелестно. «Это публика, до такой степени оставшаяся в стороне от Европы, что передовые художники современности для нее такие же незнакомцы, как и для любого жителя Конго. Большая часть наших образованных людей ни с чем не ассоциирует имена Родена, Шарпантье или ван де Велде.
Всё это новое искусство осталось для венцев в каком-то четвертом измерении. Вначале они — по венской привычке — попробовали от него отшутиться. Потом оказалось, что миновать его совершенно нельзя».
Дальше — больше:
«Слово „графика“ венцу всё еще чуждо. Если в Вене произносится слово „картина“ — каждый представляет нечто, написанное маслом. Даже понятие „акварель“ большинство не относит к искусству, скорее к чему-то, чем невозможно насытиться, к дешевке, которую приходится сбывать за полцены. Графику еще несколько лет назад здесь воспринимали как нечто по большей части техническое, о чем и говорить-то не стоит.
Можно себе представить, в каких условиях строилось здание-революция — знаменитый Сецессион на венской Карлсплац.
Белое здание на Винцайле — дом-программу, дом-манифест — построили за шесть месяцев. По чертежам Йозефа Марии Ольбриха, ученика гениального Отто Вагнера. Человека, изменившего архитектуру и дизайн мебели, которого немцы считали гением, а соотечественники называли преступником. И все шесть месяцев вокруг стройки толпились зеваки. Здание стало одним из первых объектов насмешек венцев.
Это снова пишет Хевези:
«Он совершенно новый — новый в каждой линии, в каждой точке. Слишком новый для венцев, привыкших к старине, и для художников, слепо копирующих старое... Все эти месяцы венцы день за днем проходили мимо странного дома, обходили его по кругу, присматриваясь. Они качали головой, смеялись и злились, шутили. Толпы ломились к нему, потому что не успеешь оглянуться, как дом удивляет и ошарашивает новым, — а удивляет в нем любая мелочь.
Чем дальше продвигалось строительство, тем больше к народной критике примешивалось уважения. Никто еще ничего не понял толком, но все уже предчувствовали, что просто высмеять его не получится.
Потом всех переполошила новость, что ночью какие-то уличные мальчишки — предположительно, сторонники замшелого традиционного Ренессанса — забросали белоснежные стены навозом и — кажется, в академическом художественном угаре — даже разбили окно. Венец — приличный гражданин, он не переносит подобных непристойностей. Однако всё это не мешает ему хихикать, когда возникает очередная шутка о доме.
Вскоре венцы стали говорить: это гробница Махди. Потом появился купол, и здание перестало быть плоским. Тогда венцы сказали: это помесь оранжереи и доменной печи. Другие досравнивались до ассирийского туалета».
— А это, это что, должны были быть совы, что ли? — язвительно выкрикивает кто-то из толпы праздных зевак у стройки, тыча пальцем в барельефы еще не достроенного Сецессиона, украшенные стилизованными совами.
Толпа хохочет, заливается.
Один из сецессионистов, случайно оказавшийся в толпе, оборачивается к шутнику:
— С чего это вы взяли, что это совы?
— Ну да я же вижу! — кричит тот и снова смеется.
— Тогда чего выпендриваетесь? — осаживает его художник.
Эта история-анекдот очень точно иллюстрирует настроения, которыми сопровождалось строительство Сецессиона. Толпа торчала у здания до позднего вечера: любопытные ощупывали медное покрытие дверей, высмеивали необычную крышу, которую Ольбрих спроектировал в виде беседки из золотых лавровых листов (3000 листьев, покрытых золотом, 700 ягод, каждая размером с кулак), критиковали двери павильона, считая их крошечными, — ведь венец привык к огромным воротам, которые, по меткому замечанию Людвига Хевези, иронически комментировавшего «претензии на дворцовость, которые свойственны любому частному венскому дому», были «больше, чем дома, в которые они ведут».
В чем только поначалу ни обвиняли Ольбриха: в том, что он совершает преступление против вкуса и архитектуры, что копается в «ассирийском» и «примитивном». Не помогали даже пламенные статьи Людвига Хевези, который печалился о том, что венцы всё еще называют Ольбриха преступником, хотя в Вене нет недостатка в архитектурных преступлениях, авторами которых являются совсем другие архитекторы: «Когда Ольбрих решается строить так, как ему велит сердце, коллеги тут же линчуют его».
Архитектора упрекали в выпендреже, а он всего лишь возвращался к истокам архитектуры, да и на выпендреж, положа руку на сердце, у сецессионистов просто не было денег.