Зараженные страхом: как Европу эпохи Просвещения охватила «вампирская паника»

В селе Медведжа (на территории тогдашней Османской Сербии) в конце 1731 — начале 1732 года произошел эпизод, ставший отправной точкой «вампирской паники» в Европе. После смерти бывшего солдата Арнольда Паоле, который утверждал, что сталкивался с вампиром, жители начали массово умирать от загадочной «изнуряющей» болезни. Австрийские военные врачи во главе с Йоханнесом Флюкингером провели вскрытия и составили официальный отчёт, впервые зафиксировавший слово «вампир».

Публикация этих материалов в гаагском журнале Glaneur Historique ввела слово «вампир» в широкий обиход (до этого оно было почти неизвестно во французском и немецком языках). Редакторы, неправильно истолковав местные реалии, ошибочно перенесли историю на карту Венгрии, а сочетание загадочного термина с мистической репутацией Венгрии и Трансильвании вызвало бурю интереса по всей Европе. 1732-й стал «годом вампиров»: тема заполнила книжные лавки, салоны и ярмарки, породив массовое увлечение мифом о кровососах.

Грохот мира

Война закончилась. Три громких залпа—и по небу поползли облака дыма. Сразу же после грома орудий последовало грандиозное шествие тысяч солдат, колесниц и животных, среди которых были даже верблюды. Действо происходило 15 июня 1719 года в окрестностях Парачина. Глазер, которому суждено было стать Contagions-Medicus, австрийский граф Гуго фон Вирмонт и османский Ибрагим-паша переглянулись и поняли, что им удалось добиться успеха. Они оказались здесь проездом, направляясь кто в Стамбул, кто в Вену, и в руках они держали копию договора, тщательно согласованного в предыдущем году, а теперь и подписанного их государями. И в этом документе в полной мере проявилась неистовая мощь австрийцев: они расширяли свои владения за счет турок, по сути отбирая у них Темешварский банат и часть Славонии, которая к тому моменту уже принадлежала Венгерскому королевству. Также Австрии отходили некоторые территории Сирмии—центральной области современной Сербии, тонкая полоска Боснии и Олтения, то есть Нижняя Валахия. Вместо того чтобы присоединить эти территории к Венгерскому королевству, их передали под прямой контроль Вены и оставили в качестве защитного рубежа от по-прежнему грозной Османской империи.

После заключения соглашения 1718 года, вошедшего в историю как Пассаровицкий мир (ныне место заключения договора зовется не Пассаровиц, а Пожаревац), австрийские чиновники, покинув имперские особняки столицы, отправились на юго-восток, в лачуги балканских деревень, где все еще царили таинственные традиции предков. Именно там привыкшие к европейскому лоску господа обнаружат, что, выиграв войну с живыми, теперь должны сражаться с мертвыми.

Выходит, на самой границе с благоразумным цивилизованным миром, каким без тени сомнений считала себя Европа, могло случиться нечто невообразимое. Впрочем, новизной эта история не отличалась: уже в Средние века люди верили, что «в самых отдаленных уголках мира нередко происходят невероятные события, будто на краю света природа чувствует себя свободнее и проявляет себя во всей полноте и изобретательности,—не то что рядом с нами, в центре». Это была эпоха «топографических чудес», по прекрасному выражению историков науки Лоррейн Дастон и Кэтрин Парк. С тех пор прошло немало времени. За несколько столетий видоизменились и оформились новые представления о том, что можно считать значимым для познания и понимания процессов бытия, а что нет. Более того, особенно ярко разгорелась и страсть ко всему необычному, к «заявлениям, основанным не на какой-либо теории, но скорее на личном опыте». И вот от прославления естественных законов, которым полнились прежние научные и околонаучные труды, созданные в духе аристотелевской философии и ориентированные на поиски первопричин и первооснов, познавательный интерес человека сконцентрировался на тщательном изучении отдельных, на первый взгляд странных или малозначительных фактов.

Отныне гораздо большее внимание привлекало исключение, чем правило. Целые статьи посвящались именно этим—единичным, выбивающимся из общей, понятной картины мира—случаям. Одна за другой выходили заметки в ставших популярными периодических изданиях. В борьбе за внимание читателей редакторы неустанно искали оригинальные сюжеты.

Именно в этом mare novum хлынувшей информации вампиризм в буквальном смысле создал новостной шторм, захвативший разные страны. Как и в наши дни, за успехом изданий стояли журналисты и редакторы. Все они, понятное дело, стремились стать первыми и выйти на широкую аудиторию, в отличие, скажем, от официальных органов научных академий, которые—даже когда их просили высказаться—старательно избегали публичности, возможно чувствуя некий подвох в этих приглашениях к общественным дискуссиям. Зато печатные издания наперебой выстраивались в очередь за каждой «научной» новинкой, особенно если та могла стать поводом для громкого обсуждения. Все это происходило в обновленном (а вернее было бы сказать — в новом) непринужденном и более организованном пространстве публичных дискуссий: его сформировали обычаи того времени, такие как, например, коллективное чтение газет в гостиных, табачных клубах или кофейнях.

Можно сказать, то была «цивилизация беседы» с кругом читателей и любителей пересказывать прочитанное и услышанное на свой лад—свободно, без оглядок на научное мнение. В этих пространствах беседы и возник спрос на нечто небывалое, фантастическое, невероятное, и издательский рынок не преминул отреагировать на него. Не важно, верили люди в вампиров или нет,—кровопийцы были постоянным предметом разговоров, а значит, можно было рассчитывать на высокие продажи изданий, в которых так или иначе упоминались эти странные существа.

Так на читателей нахлынула волна многочисленных газетных статей про вампиров. Сюда же стоит добавить и внушительные тома, пестрящие самыми неправдоподобными историями, которые фактически превратили то, что должно было стать теологическим трактатом—таким, к примеру, как «Трактат о <...> привидениях и вампирах в Венгрии, Богемии, Моравии и Силезии» французского бенедиктинца по имени Огюстен, или Дом Кальме,—в собрание рассказов в жанре хоррор. Труд Кальме, кстати, выдержал огромное количество переизданий и переводов.

Как известно, религиозная книга долгое время держала пальму первенства среди печатных изданий, и казалось, так будет вечно. Однако же церковные публикации по нашей теме, основанные на священной истории и вопросах теологии, не вызывали особенного интереса у читателей. Возможно, так было еще и потому, что теологи и духовенство оказались застигнуты врасплох поступавшими со всех сторон новостями про вампиров и не успели толком осмыслить информацию, а потому слова их звучали неуверенно, глухо, словно откуда-то из-за тумана конфессиональных и доктринальных представлений. Вскоре и вовсе все церковные теории отошли на второй план, освободив место грандиозной сказке, увлекательной и пугающей. Где-то в глубине человеческого сознания уже зародилась готическая фантазия, которая через несколько десятилетий воплотится в таких текстах, как, например, «Замок Отранто» Хораса Уолпола.

Однако открывали вампириану не пространные сочинения, а газетные и журнальные статьи. Важно отметить, что этот впечатляющий массив публикаций в большинстве случаев оставался вне контроля политической власти, которая географически, понятное дело, была более ограничена, чем информация, не знавшая преград (вспомните хотя бы публикации в Священной Римской империи: зачастую одни и те же новости могли стать предметом радости для Берлина и поводом для беспокойства в Вене и наоборот). И потому, желая подавить противоречия, которые вспыхивали в прессе и в светских заведениях, где эта пресса активно обсуждалась, со временем власти стали преследовать неугодные публикации и принимать против них меры, в том числе законодательные.

Выходит, «заражение» страхом происходило через печатное слово и неустанно поддерживалось изданиями, большинство из которых несколько десятилетий назад еще не существовало. Например, журнал, впервые опубликовавший доклад Флюкингера,—Glaneur Historique—был основан только в 1731 году. А ведь именно под конец этого года и случилась история в Медведже, захватившая с головой, кажется, всю Европу. В том же году увидел свет нюрнбергский Commercium Litterarium—один из первых немецких медицинских еженедельников, выходивший, однако, на латыни. Жизнь этого журнала началась с публикации Глазера-старшего, отца Contagions-Medicus Глазера, и за 1732 год в еженедельнике появилось бесчисленное множество статей «на тему», породивших гротескное нагромождение гипотез и контргипотез.

Новости о вампирах кочевали из одного издания в другое, создавая обширное информационное пространство из ложных фактов. А если же факты вдруг оказывались правдивыми, то подавались они таким особенным образом, что неизменно приводили к противоречивым выводам. Возможно, все это объясняется литературной природой подобных публикаций, обретших поистине континентальный масштаб. Иными словами, то были издания, которые вряд ли могли опираться на новую информацию, полученную «с полей», с места событий, и потому нарочито обращали свой интерес лишь на философское осмысление проблемы. Время так называемого «собственного мнения». Конечно, на определенном—своем уровне. Вся эта издательская суета проложила путь тому, что историк Ричард Сагг, занятным образом соединив слова «вампир» и «развлечение» (entertainment), назовет «вампотейнментом» (vampotainment).

Однако по ту сторону Ла-Манша к новостям про вампиров относились с некоторой настороженностью. Все же в Англии газетная культура была более широко распространена среди разных социальных слоев и публика хорошо представляла журналистские приемы. В 1726 году, за добрый десяток лет до событий в Медведже, в британской периодике уже прогремело дело Мэри Тофт. Англичанка обманула власти, врачей и журналистов, заявив, что родила крольчат. Впоследствии обман был раскрыт. И потому британцы, зная, как работает мощный публицистический инструмент формирования и распространения новостей и информации, как легко, в сущности, создавать чудовищ из воздуха, решили сначала обратиться к фактам. Все же в проверке данных и прагматичном взгляде на ситуацию британцы всегда были сильны. Недаром у них существует такое понятие, как культура факта—culture of fact. И, ознакомившись с историей возвращения Арнольда Паоле и его восставших из могил товарищей, британские издатели предупредили своих коллег на континенте: «Мы с большим подозрением относимся ко всем этим чудесам и свидетельствам о них, и мы предполагаем, что [все это] со временем будет выглядеть так же глупо и нелепо, как в Англии—свидетельства в пользу нашей „женщины с кроликами“». Тот, кто не подает плохих примеров, обычно дает хорошие советы. Только большинство из них остаются без внимания.

Так называемые люди культуры создавали в текстах собственные миры, придумывали этнографические qui pro quo, однако же, высмеивая прочие мнения, они превращали свое время в эпоху убежденных скептиков, которые сомневались и во лжи, и в правде, и во всех—даже нашумевших—событиях. Тому, кто пытается рациональным образом, не искажая исходных данных, объяснить несуществующий феномен—будь то возвращение мертвеца или рождение кроликов у женщины,—придется исказить свои методы рассуждения. Такой смельчак отправляется нести свет, а возвращается—с ног до головы—окутанный серой тенью.