Это нечестно: почему провалился коммунистический проект в Восточной Германии

Британский историк немецкого происхождения Франк Трентманн работает в колледже Биркбек Лондонского университета и специализируется в истории потребления. Именно на эту тему он написал несколько научно-популярных бестселлеров, один из которых — «Нация свободной торговли: потребление, гражданское общество и коммерция в современной Британии» (Free Trade Nation: Consumption, Civil Society and Commerce in Modern Britain) — удостоился престижной премии Уитфилда от Королевского исторического общества, а другой — «Империя вещей — как мы становились миром потребителей с XV века до XXI» (Empire of Things — How we became a world of consumers from the fifteenth century to the twenty-first) был назван научной книгой года Австрии в 2018 году.

Но немецкие корни Трентманна заставили его заинтересоваться выходящей за рамки его обычных академических интересов темой — историей экономического, политического и морального восстановления Германии после Второй мировой войны. Его занимали вопросы, что значит быть немцем в современном мире, как страна поэтов и философов смогла устроить холокост и как обрела смысл и цель после этой катастрофы, почему распалась на две части и насколько успешно произошло воссоединение, а также из-за чего в стране менялось отношение к мигрантам.

В своей книге Трентманн пытается быть объективным и, опираясь на документы, описывает и неэффективность процесса денацификации, и завязшие в бюрократических проволочках попытки реституций и репараций. Последние проходили в Германии под названием Wiedergutmachung («Сделать снова так же хорошо, как было»), но не сделали «хорошо» большинству из тех, кому стоило бы компенсировать потери.

Тем не менее основная тема исследования Трентманна — это история перехода Германии от состояния полного морального и экономического краха к процветающей современной демократии. Книга «Из тьмы. Немцы, 1942–2022» выходит в издательстве Corpus в переводе Максима Тимофеева. Forbes публикует отрывок.

С момента своего рождения ГДР предоставила гражданам конституционное право подавать Eingaben (петиции) с жалобами или предложениями партийным лидерам и государственным министерствам. В 1980‑е годы этим правом пользовались более 100 000 человек ежегодно. В некоторые моменты такие официальные письма посылали две трети всех домохозяйств. Лидировали в списке жалоб и просьб жилищные условия, нехватка товаров, очереди на телефоны и автомобили, пенсии и условия труда. В 1980‑е годы к этому присоединились просьбы о разрешении посетить запад. 

Система Eingaben служила разным целям. Для режима это был массовый опрос, который предупреждал его о возникающих проблемах и позволял сдерживать индивидуальные проявления недовольства. Для граждан это была возможность выразить разочарование и, возможно, надежду на исправление ситуации. Некоторые ученые нашли в них свидетельства народного участия в управлении ГДР и общего убеждения в том, что социализм можно заставить работать или, по крайней мере, работать лучше. Например, в конце 1960‑х годов трудящиеся женщины с помощью петиций заявили о своем праве на аборт. Народное обсуждение этой проблемы сыграло роль сперва в ослаблении ограничений, а в 1972 году — и в полной легализации абортов. Другие указывали на цинизм, с которым бессильные пытались играть с сильными мира сего в их же игре, подражая и высмеивая неуклюжий язык своих социалистических хозяев, хотя не следует преувеличивать способность к иронии среди немцев — народа, печально известного своей искренностью. 

Конечно, многие просители надеялись, что их письмо продвинет их в очереди на получение современной квартиры или установку телефона.  В равной степени верно и то, что по крайней мере некоторые функционеры искренне пытались помочь. Тем не менее подавляющим настроением было глубокое разочарование. В петициях граждане не только фиксировали неправомерные действия, но и высказывали причины своего недовольства, выдвигая таким образом моральное оправдание материальных требований. Письма заставляли людей задумываться о том, что было не так в их жизни и почему, и оценивать деятельность режима в соответствии со своим представлением о добре и зле. Как и всякая мораль, это чувство питалось социальными нормами, включая идеалы, которых придерживалась сама партия. Однако петиции можно было использовать и для того, чтобы подвергнуть сомнению и бросить вызов принципам, согласно которым диктатура управляла их жизнью. Ожидать коллективного протеста было бы наивно. Логика системы подачи петиций заключалась в том, чтобы фрагментировать критику. Тем не менее разочарование в режиме было вполне ощутимо. 

Одна из частых тактик заключалась в том, чтобы поверить режиму на слово и обнаружить, что он не соответствует своим собственным социалистическим принципам. Петиции Паулю Вернеру, влиятельному стороннику жесткой линии в Политбюро, служат этому хорошей иллюстрацией. Некая женщина из Цвиккау, написавшая Вернеру в 1986 году, сначала похвалила действия XI Съезда партии и «успешную экономическую политику», а потом пожаловалась на свои проблемы. Она была матерью-одиночкой, работала в медпункте государственного предприятия и, помимо множества ночных смен, ее часто отправляли в тренировочные лагеря для студентов и молодых призывников. Ей хотелось хотя бы иметь возможность позвонить своему 15-летнему сыну домой и убедиться, что с ним все в порядке. Десять лет она тщетно ждала телефонной связи. Все, что она получила, — это бездушные бюрократические ответы, что это невозможно. Она писала, что как человек, «всегда выполнявший свой гражданский долг», больше не может понять, почему так происходит. «Мой принцип всегда заключался в том, что тот, кто что‑то дает нашему обществу, имеет моральное право получить что‑то от общества взамен», — недоумевала она. 

Буквально в двух словах она выразила социалистическую справедливость, как ее понимали многие из ее современников. С этой точки зрения социализм означал только заслуги. Это была обоюдная договоренность между режимом и его сторонниками, согласно которой активисты и рабочие должны были вознаграждаться прежде остальных и, при необходимости, за счет остальных. 

Неудивительно, что эта версия справедливости пришлась особенно по душе пожилым людям, чьи скудные пенсии означали, что их уровень жизни отставал от уровня жизни остальной части общества, а также их кузенов и кузин в Западной Германии. Режим, жаловалась пенсионерка жене Ульбрихта в 1966 году, относится к их вкладу в построение социалистического общества с презрением. Пенсионеры в то время получали лишь четверть средней заработной платы. Минимальные пенсии были повышены в 1968 году, но все равно уровень жизни пенсионеров был намного ниже, чем у молодых работающих людей. «Больно, — писал в 1971 году инженер на пенсии, — осознавать в старости, что, несмотря на все свои усилия и достижения ради общего блага, взамен не получил никакой награды». Это было «нечестно». 70-летняя женщина, проработавшая 34 года, расчищая завалы и грузя уголь в снегу и льду и потерявшая при этом два пальца, выразилась более прямо: «Уважение к старикам — чушь собачья!» В ее комнате не было даже водопровода, зато были дырки в стене. Она пригрозила раскрыть правду приезжающим в страну иностранным специалистам. Местное отделение партии распорядилось сделать ей ремонт. Житель Магдебурга рассказал о своей долгой коммунистической карьере. Он вступил в партию в 1925 году, распространял коммунистические листовки после 1933 года, а после 1945 года трудился для построения социализма сначала в местных органах власти, затем в армии, и далее работал на железных дорогах (он привычным образом не упомянул о том, что был клерком в гитлеровской армии во время войны). Как «старый товарищ» с более чем 40-летним стажем он чувствовал, что имеет право на более высокую пенсию. Его ходатайство не имело успеха. Ему указали, что пенсии основаны на трудовых заслугах, а не на годах членства в партии. 

В то время как реформа Аденауэра увязала пенсии с ростом благосостояния и способствовала заключению соглашения между поколениями в Западной Германии, восток восстанавливал старых против молодых. Многие малообеспеченные пенсионеры видели в специальных льготах, которые режим предоставлял молодым парам и многодетным семьям, предательство основных принципов справедливости. 

Хронические проблемы с жильем заставляли людей связывать личные проблемы со структурными. Зигрид Б. была физиотерапевтом, ее муж работал менеджером в государственной торгово-розничной организации (HO). Оба состояли в социалистической партии. У них было двое маленьких детей. В 1973 году Зигрид Б. написала в Политбюро Паулю Вернеру. Вот уже три года они жили «в поистине примитивных условиях» во Фридрихсхайне в Берлине в полуторакомнатной квартире, состоящей из гостиной с кухонькой плюс отдельной «полукомнаты» (6–10 кв. м). Их дом был предназначен к сносу, но этот процесс неоднократно откладывался. Женщина приложила подтверждающее письмо от старшего врача, который считал, что частые бронхиты у детей вполне могут быть связаны с нездоровыми условиями в квартире. Кроме того, как будто все и так было недостаточно сложно, ей пришлось отдать своих детей в два разных детских сада далеко от дома, а это означало, что она может работать только неполный рабочий день. По вечерам ее муж, учившийся на заочном отделении, пытался делать домашние задания в тесноте. «В нашем браке появляются трудности, — писала она, — и я вижу их причины в тех условиях, в которых мы живем». 

Мэр района, к которому попал запрос, отметил, что, к сожалению, его завалили письмами от людей, оказавшихся в такой же ситуации, в том числе и от ее соседей по тому же дому. Через год ее брак распался. 

Человек из семьи старых коммунистов указывал, что его дети жили «в точно таких же плохих жилищных условиях» в 1971 году, как и он сам в 1930‑е, на которые пришлось его детство. В их квартире было сыро, и его беременной18-летней дочери пришлось делить единственную крохотную спальню с тремя сыновьями. Его заявление о предоставлении лучшей квартиры лежало в очереди уже три года. Он потерял веру в местные власти. Конечно, этот отец писал большому начальнику, надеясь, что тот сможет помочь ему. В то же время он задавался вопросом, ради чего он как социалист работал всю свою жизнь. Спустя более чем два десятилетия режим так и не смог обеспечить ему то, что он считал основным правом — сухую квартиру. 

В своих письмах многие граждане пытались выразить словами нарастающий диссонанс между социалистическими идеалами и реальностью. Их жалобы находились в ином регистре, чем ворчание в эпоху нацизма, когда люди обычно воображали, что, «если бы только Гитлер знал», их проблемы были бы решены. В ГДР многие петиционеры писали после многих лет разочарования в местных органах власти. Их претензии были не к коррумпированным или некомпетентным людям, а к государственному аппарату. Речь шла о системе, а не о личностях и о ярко выраженном столкновении между конкурирующими принципами социальной справедливости. Официальные лозунги провозглашали: «Рабочий — центральная фигура!», «Тот, кто вносит вклад в развитие общества, получает что‑то от общества взамен». Именно этим принципом эквивалентности руководствовались в 1950‑е и 1960‑е годы. Напротив, в 1970‑х годах режим делал все возможное, чтобы увеличить количество детей и работающих женщин, направляя средства на детские сады и беспроцентные кредиты молодым супружеским парам. При этом следовал противоположному принципу: людей вознаграждали не за то, что они сделали в прошлом, а за то, что они могли бы сделать в будущем. Конфликты по поводу жилья выразили это более глубокое столкновение между конкурирующими идеями справедливости. Обращаясь к молодым, режим терял старых. Поэтому разочарование старых рабочих и коммунистов, посвятивших свою жизнь строительству ГДР, не должно вызывать удивления. Они добросовестно вложились в проект и чувствовали, что пришло время получать проценты. Когда ими пренебрегли, они ощутили себя обманутыми. 

Неравный доступ к потребительским товарам добавил еще один уровень несправедливости. Драгоценные западные товары были видимыми маркерами неравенства, особенно в последние два десятилетия существования ГДР, когда режим активно продвигал их продажу, чтобы привлечь твердую валюту. Помимо Intershops и Interhotels, где восточные немцы могли покупать западные товары за западные марки, компания Genex позволяла их западногерманским родственникам заказывать для них телевизоры, автомобили и целые бунгало. На смену «каждому по способностям» пришло «каждому по месту жительства тетушки». Как рассказал Совету министров в 1986 году житель Бранденбурга, во время недавней поездки в Восточный Берлин он несколько раз видел автомобили VW Golf C с номерами ГДР. Сам он очень много работал и тоже хотел такой. 

Региональная гордость лишь усиливала чувство несправедливости. Заявитель из Баутцена был разгневан тем, что жители столицы имели привилегированный доступ к автомобилям «фольксваген» и «мазда», в то время как ему и людям в других местах приходилось ждать вечно. Разве конституция не провозглашает всех граждан равными, спрашивал он. Ему было 58 лет, и он 40 лет работал над строительством страны: «Разве этого недостаточно, чтобы наконец претендовать на новую машину?» 

На самом деле людей в столице точно так же охватывало чувство несправедливости. К лету 1989 года житель Берлина 12 лет терпеливо ждал свой жилой прицеп, когда наткнулся на депо, где стояло несколько моделей Queck 325, готовых к продаже. Мужчине сказали, что он может прямо сейчас забрать один, если выложит 7200 западных марок. Раньше он «хорошо относился к нашему государству», писал он, «но… в последние пять лет я снова и снова задаюсь одним и тем же вопросом: какой смысл во всей тяжелой работе и сверхурочных, которые мы с женой вложили в общее дело, если в итоге мы можем исполнить наши скромные желания только за иностранную валюту». Несправедливость нанесла ущерб его самооценке и моральному авторитету как родителя: «Как я могу объяснить своим детям, что сосед сразу получает свою машину, фургон и многое другое, потому что у него есть родственники в Западной Германии, а мне приходится ждать этих вещей по 12 или 14 лет?»

Однако у этой несправедливости были домашние корни, и они уходили в повальный дефицит, характерный для ГДР. Нормирование и списки ожидания порождали постоянные сплетни о людях, которые не стояли в очереди или сумели что‑то заполучить благодаря связям. Граждане оказались запертыми в зеркальном зале. Повернувшись в одну сторону, они видели блестящую культуру права, увенчанную новым Гражданским кодексом 1975 года, а повернувшись в другую — теневую экономику, которая учила их нарушать правила и лгать, не смущаясь. Различие между добром и злом размылось. Было ли преступлением обменивать продукты, полученные по карточкам, или, быть может, это было проявлением взаимопомощи? 

Граждане тщетно ждали ответов от партии. В 1976 году житель Эрфурта прислал в ЦК партии дюжину вырезок из местных газет, где граждане открыто предлагали котлы и радиаторы в обмен на «вартбург», трехцилиндровый автомобиль среднего размера, на уровень выше «трабанта». На тот момент официальная очередь ожидания на машину составляла 14 лет. «Здесь явно что‑то не так», — заключал мужчина. Помимо несправедливого доступа к благам, это означало, что новые здания не будут достроены. Он был неправ. Партия заверила его, что в бартерных сделках как таковых нет ничего противозаконного, хотя, к сожалению, спекуляция иногда все же случается. Те, у кого нет радиаторов, боролись за место в списке ожидания. В 1986 году человек из Карл-Маркс-Штадта написал в Совет министров письмо. Он хотел, чтобы его поданная девять лет назад заявка на «вартбург» была удовлетворена так же быстро, как это было сделано для друга семьи; ему не так повезло. 

Пытаясь выполнить обещания Хонеккера о хорошей жизни, фабрики все быстрее выпускали технику, которая затем так же быстро выходила из строя. Отсутствие запасных частей и плохое обслуживание усугубляли имеющиеся недостатки. К концу 1970‑х годов проблема заключалась уже не в том, чтобы заполучить стиральную машину, а в ее ремонте, когда всего через год нагревательный змеевик переставал работать. Только в министерство машиностроения в 1977 году поступило 58 000 обращений. Более половины из них касались проблем с приобретением запчастей. Эти недостатки «серьезно подрывают» доверие граждан к режиму, предупредило министерство в своем внутреннем отчете. 

Нехватка товаров усугублялась нехваткой времени. Людям предоставили работу, дом (пусть и ветхий), дешевый хлеб и (с 1970‑х годов) место в детском саду для их маленьких детей. Проблема заключалась в том, что во многих случаях все это находилось в разных концах города, что требовало долгих поездок на работу, добирания бегом до школы и организации вылазок в магазины. Именно женщины в конечном счете координировали большую часть этих поездок в дополнение к работе и домашним обязанностям. Попытка починить холодильник или найти пару детской обуви стала той соломинкой, которая сломала спину верблюду. В 1981 году петиционер из Дрездена, пожелавший остаться анонимным, написал Гюнтеру Миттагу, секретарю по экономике Центрального комитета партии. Без сомнения, социализм морально превосходит другие общественные системы, говорилось в письме. Тем не менее весь дефицит сказывается на работницах, которым в итоге приходится использовать отпуск для поиска дефицитных товаров и услуг. Это не только пустая трата времени и ущерб для производительности, это наносит «моральный урон». 

Было бы ошибкой предполагать, что все просители были либералами, стремившимися к свободе. В 1979 году мужчина из Дессау отправил Вернеру свой Eingabe. В апреле его сын купил мопед на кровно заработанные деньги. Всего через два месяца мопед украли. Его, Вернера, «долгом как гражданина» было указать на рост преступности: «Недопустимо, чтобы многие месяцы упорного труда добросовестного гражданина были сведены на нет преступником: это разрушает юную психику правильно воспитанного ребенка». Он настаивал, что государство должно выплатить компенсацию, так как оно «пренебрегло своей обязанностью своевременно и эффективно бороться с преступностью». Он сам предвидел опасность с того момента, когда подростки начали цеплять американские символы на одежду и стали «ходячей рекламой империализма в нашей республике». Слишком много было «человеческого одурения». Государству необходимо было расправиться с такими людьми. 

С 1970‑х годов все большее число авторов петиций ссылались на свои права, в частности, на свободу передвижения. В 1975 году ГДР подписала Хельсинкские соглашения о большей безопасности и сотрудничестве в Европе. Эти соглашения включали гарантию действий в соответствии как с Уставом Организации Объединенных Наций, так и со Всеобщей декларацией прав человека (1948), в которой наряду с правом на жизнь, свободу и безопасность, со свободой слова и религии специально оговаривалось право человека «покидать любую страну, включая свою собственную, и возвращаться в свою страну» (статья 13). Поддержка Хельсинкских соглашений со стороны ГДР может показаться циничной, но важно помнить, что режим действительно считал, что он прокладывает свой собственный исторический курс, в котором экономические права и права человека становятся единым целым. 

Авторы петиций ссылались на эту внутреннюю культуру права, а также на международные конвенции. Анита Э. жила в маленькой деревне в Саксонии, а ее мать — в Западной Германии. Женщина просила разрешения навестить родителя в ее 70‑й, 75‑й и 76‑й дни рождения. Каждый раз ей отказывали. Последний раз она видела свою мать девять лет назад. «Почему я не имею тех же прав, что и другие граждане нашей ГДР?» — спрашивала она. Департамент безопасности добросовестно ответил: ей было отказано, поскольку она не участвовала в выборах, а ее сыновья отказались проходить срочную военную службу. Впрочем, по такому случаю официальные лица предоставили ей право на недельный визит. Для Аниты Э. точкой отсчета были национальные права. Другие пошли еще дальше и ссылались на всеобщие права человека, иногда прямо цитируя Всеобщую декларацию. Семья из Берлина написала Вернеру в 1978 году, причем это была их двадцатая петиция. Они напомнили ему о его недавней речи в защиту прав человека, чтобы подчеркнуть, что «право решать, хочет ли человек вообще жить в этом государстве, должно быть первостепенным». Они желали уехать по политическим причинам и воспитать детей так, как считают нужным. Правительство могло бы забрать их дом. Они писали, что ГДР ведет себя как «феодальное государство», которое эксплуатирует труд рабочих и лишает их свободы выбирать, где они хотят жить. Поэтому выехать разрешали только пенсионерам: «Мы не понимаем, чего надеется добиться это государство, удерживая нас здесь силой». 

Если 1970‑е годы, по словам восточногерманского романиста Гюнтера де Бройна, были отмечены «соглашением о бездействии» между правителями и управляемыми, то в 1980‑е годы произошел крах доверия. Вместо того чтобы спокойно принять правила диктатуры, простые люди начали высказываться или устраняться. Вдова из Цвиккау пожаловалась Вернеру, кандидату номер один в избирательном списке Народного собрания в ее родном городе, в 1981 году. ГДР возлагала надежды на молодых, а для таких пожилых людей, как она, оставалось лишь недоверие. Одна из ее сестер жила в Кельне. Заявление вдовы о посещении неоднократно отклонялось, хотя она не представляла опасности с точки зрения возможного побега. В Цвиккау у нее была старшая сестра, о которой нужно было заботиться, а также сын. Для написавшей письмо вдовы разрыв уже состоялся: «Мое правительство не доверяет такой старой женщине, как я, но в то же время ожидает, что я пойду к урне для голосования, чтобы довериться кандидату». Она была уверена, что для победы ему не нужен ее голос. В этом она была права. 

Еще более тревожным было отчуждение между активистами и членами партии. В годы, предшествовавшие 1989 году, наблюдался исход из соцпартии и других организаций. Росли разногласия по поводу экономического направления и снижалось доверие к руководству, которое игнорировало низовые слои населения и, казалось, утратило связь с реальностью. Для некоторых это был глубоко личный шаг. Пенсионер из Берлина вступил в коммунистическую партию в молодости, в 1931 году. В 1983 году он чувствовал, что больше не понимает партию со всеми ее подачками молодежи, «хотя та этого и не заслуживает». Но и молодежь завоевать не удавалось. Вместо антифашизма и утопической веры в построение нового общества те, кто родился после возведения стены, выросли с ощущением отсутствия будущего. 

В 1977 году Бернхард Т. жаловался на конфискацию личной почты из Западной Германии. Таможня вскрыла пакет и извлекла из него три предмета: две книги, в которых увидели агитацию против ГДР, и пляжный мяч «с демонстративной рекламой». Книги, о которых идет речь, представляли собой иллюстрированное двухтомное журнальное издание об Олимпийских играх в Монреале 1976 года, написанное западногерманским спортивным журналистом. На играх ГДР завоевала 40 золотых медалей, в четыре раза больше Западной Германии, и уступила только Советскому Союзу. Тем не менее таможенная служба рассматривала эти книги как опасные примеры «политических претензий Западной Германии на то, чтобы быть единственным представителем нации». Заявитель рассказал об инциденте своим коллегам на государственном предприятии (VEB). Они были «разочарованы тем, что простым рабочим не давали никаких прав». Они тоже не могли понять такого решения: книги были о спорте, а не о «преступности, сексе или милитаризме». По крайней мере, у властей должно хватить «порядочности» вернуть их Бернхарду. До сих пор, писал он, он был хорошим гражданином и будет продолжать защищать свое государство. Но «после серьезного размышления» он принял решение выйти из конфликтной комиссии: «Я не хочу вершить правосудие, если мне самому даны только обязанности и никаких прав». 

18 сентября 1985 года молодая учительница Бербель Шпенглер, вчерашняя выпускница пединститута, прибыла в свою среднюю школу в Магдебурге, и ее попросили подменить заболевшего коллегу в девятом классе. Тут же она придумала оригинальное задание: «Как я представляю (свою) жизнь в 2010 году?» В своих ответах 14-15-летние школьники, за одним исключением, сформулировали свое видение будущего и хорошей жизни, пусть и фантастическое в некоторых деталях. (Исключением был панк, верный лозунгу «Нет никакого будущего» и бойкотировавший это упражнение.) 

Это были хонеккеровские дети, родившиеся в год захвата им власти. Подобно лакмусовой бумажке, эссе позволяют нам увидеть, какие социалистические идеалы оставили след в этих молодых умах. Ближе всего к официальной культуре была их вера в технический прогресс. Школьники представляли себе мир, в котором заводских рабочих (и учителей, кстати, тоже) заменят роботы и компьютеры, что позволит людям дольше спать и наслаждаться жизнью без труда и необходимости изучать русский язык. (В то время ГДР отчаянно пыталась произвести микрочип в безуспешной попытке догнать запад.) Несколько учеников выразили опасения по поводу ядерной войны и загрязнения окружающей среды. Однако в целом оставалась надежда на мир во всем мире и чистые реки. Резко контрастировало с их ограниченной жизнью за стеной то, что в будущем студенты видели себя носящимися по миру: мальчики обычно летали на космических кораблях на Марс, девочки — на крылатых автомобилях в Нью-Йорк и Париж. Для тех и других личный автомобиль был обязательным: «Можно ехать куда хочешь», «У каждого есть хорошая машина». 

Только Хейко М. с нетерпением ждал мира, в котором «все должно быть как при социализме»: «Капиталисты мертвы, и нет больше угнетения или жадности <…> и никакой расовой дискриминации, бедности или голода». 

Для всех остальных международный мир — экзистенциальное обещание ГДР — сопровождался стремлением к личному потреблению: собственный дом, сад с собакой, машина, модные украшения и отпуск за границей. Вместо того, чтобы придерживаться будущего времени, несколько учеников объяснили, какой жизнь должна быть. «Все должно быть доступно», — написала Яна. «Нужно иметь возможность пойти в универмаг и купить самые красивые вещи за небольшие деньги», — добавила Грит. Ученики мечтали об отдыхе в Париже, Нью-Йорке и «Улу-Улу» (Гонолулу?). Для девочек идеалом была семейная жизнь с одним или двумя детьми и еженедельными визитами братьев, сестер и родителей. «Мои родители будут рады моему выбору», — написала Эвелин: она будет парикмахером и выйдет замуж за директора банка. Мэнди видела свое будущее в качестве швеи, работающей дома, с садом, достаточно большим, чтобы там могла резвиться собака, а ее муж уезжал в свой офис на «мерседесе»: «Мы все будем счастливы, потому что мой муж будет зарабатывать достаточно денег, чтобы заботиться о нас». Раз уж работа была неоспоримой нормой жизни для женщин в ГДР, девушки сочли, что они будут наемными работницами. «Я представляю себя за большим столом, — писала Пегги, — секретаршей мультимиллионера». Именно у ее мужа будет «крупная автомобильная компания». Они будут владеть «большим домом и каждый год летать в Бразилию», а зимой сбегать в горы. 

Счастье представало частным миром материального комфорта. Богатство и роскошь были вовсе не злом, а наоборот, благом. Не было ни Kollektiv, ни добрых дел для социализма, и государственной собственности тоже не было. Если ГДР в 1985 году все еще существовала в настоящем, то право на будущее она уже потеряла. Проект внедрения новой социалистической морали провалился.