«Момент во всем признаться»: история о двух мальчиках, умеющих имитировать пение птиц
«В этой книге излагается наша история — история о двух мальчиках из бухты Соммы, страстно увлеченных птицами. У них с ранних лет обнаружился необычный талант подражать птичьему пению, общаться с пернатыми и наводить мосты между миром птиц и людей…» — так начинается книга «Птичьи певцы» французских авторов Жана Буко и Джонни Расса, которая в августе выходит в издательстве NoAge.
Кольчатая горлица, пустельга, свиязь, кряква, кулик-сорока, славка, зарянка, цесарка, шилоклювка, варакушка — в мире существует более 10 000 видов птиц. Через истории, рассказанные в этом биографическом произведении, можно познакомиться с некоторыми из них и узнать, как они поют.
«Птичьи певцы» — не научное пособие, а коллекция ярких и запоминающихся сценок из жизни двух мальчишек, которые умеют подражать голосам птиц. Forbes Young публикует отрывок о том, как желание почувствовать любовь родных может сломать дружбу.
Летом члены моей семьи занимаются разведением крякв, бесконечно пытаясь собрать идеальный хор. Каждую субботу мы бываем у бабушки с дедушкой: 25 минут езды по сельской местности на отцовской машине кремового цвета по направлению к огромному птичьему двору, наполненному лиризмом. Родители сидят впереди: мать за рулем, а изнуренный работой отец рассеянно смотрит по сторонам. Брат ворчит, что ему пришлось устроиться посередине, а я вглядываюсь в поля в надежде увидеть канюка или сокола. Мотор ревет, окна открыты. Я машинально прижимаю пальцы к губам, предвосхищая порывы ветра. Я и подумать не мог, что добрался до точки невозврата: пора перерезать нить, связывающую меня с подлеском, и вырваться на свободу. Мама сосредоточилась на дороге, отец погрузился в свои мысли. Каждый пребывал в собственном мире грез, но настал момент во всем признаться.
Глубоко вдохнув и подставив волосы ветру, я отважился издать непостижимый припев черного дрозда перед самой сложной публикой в мире — моей семьей, втайне надеясь, что меня никто не услышит. До сих пор мне не удавалось с точностью воспроизвести пение этой птицы, но некоторые мелодии уже покорились мне в тени подлеска. Однако то ли из уважения, то ли из опасения выставить себя на смех я не решался воспроизвести то, что среди ценителей называется божественной песней: я чувствовал себя ребенком, который оказался на вышке для прыжков в воду и со страху пятится от края. Щебет дрозда является самым замысловатым на свете, что вызывало особенное уважение у отца к этой птице... Тогда я вспомнил о воздушном змее, парившем без сопротивления над облаками, и о Реми, терпевшем боль в порезанных пальцах, чтобы достичь высшего наслаждения.
Я закрыл глаза и набрал полную грудь воздуха. Требовалось удачно просвистеть длинную, продолжительную фразу и заявить о том, кто я и где я. Сумеречный припев черного дрозда уже стал частью меня. С самого рождения эта песня будила меня по утрам и баюкала перед сном. Каждая мелодия дрозда уникальна, но рассказывает одно и то же: о его местоположении, состоянии, жизни. Первая нота — низкая, связующая, вибрирующая виртуозной трелью на протяжении двух–трех секунд. Удерживать ее — вопрос техничности, поскольку она должна прозвучать кристально чисто, но в соответствующем тембре. Словно заглавная буква в предложении, эта нота уже характеризует певца. После нее идут вариации на тему, которая еще не вырисовалась, но угадывается за последовательностью нескольких нот. Подобно старому музыканту, обратившемуся к джазовому стандарту, дрозд постепенно порождает мелодию и ведет ее за собой.
Эта птица — великий мастер синтаксиса. Заглавная буква превращается в тему, вслед за запятыми возникают дополнения места и времени. Краткие высокие нотки символизируют местоположение дрозда или выражают его недовольство, но не выбиваются из общей линии намеченной фразы — главной идеи. Самая прустовская из птиц, способная на длинные рассуждения о природе, поет не сбиваясь и всегда аккуратно ставит финальную точку — ту самую заключительную ноту, характерную только для ее щебета, которая навевает мне воспоминания о школьных диктантах, когда учитель громко объявлял в конце: «То-о-очка-а!»
До сих пор не понимаю, как я, словно с молоком матери, впитал в себя эту сложную структуру в столь юном возрасте и научился подражать самому виртуозному представителю дроздовых птиц. Однако его мелодии произвели на меня неизгладимое впечатление и предопределили как мой подход к искусству в целом, так и манеру подражать птицам. Овладев техникой, любой ремесленник способен перейти в ряды мастеров и всей душой отдаться свободе и творчеству.
Наконец в салоне семейной машины раздалась моя песня. Отец вздрогнул, брат изумился, а мама тут же затормозила и остановилась на обочине. Выйдя из автомобиля, мы все оказались на поле люцерны где-то между Нуаель-сюр-Мером и Сайи-Флибокуром. Они обступили меня и принялись разглядывать, словно диковинного зверя. Никогда бы не подумал, что простая мелодия черного дрозда способна остановить воскресный конвой. Я осознавал всю серьезность ситуации, поскольку в прошлом году ни ветрянка, ни чудовищный грипп, подкосивший отца, не помешали еженедельным поездкам. Отец замельтешил передо мной взад-вперед и вдруг громко крикнул:
— Свиязь!
Повисла долгая пауза. Он подошел ко мне и повторил, но уже вопросительно:
— Свиязь?
Глядя на его нахмуренное лицо, я вдруг понял, чего он ждет. Подбодряемый доброжелательными взглядами всего семейства, я в порыве раскинул руки, прижал пальцы к губам, глубоко вдохнул и издал «ууу-вииии-ууууу» — клич самца. Под впечатлением от урагана, который я только что произвел, все отпрянули на метр. Отец воскликнул:
— Прямо как ш’уууааань! Вот это уань! Слышала? — обратился он к матери. — Видел? — спросил он брата.
Все слышали и видели — я был уверен, глядя на их изумленные лица. Уань — это пикардийское наименование свиязи, символа бухты Соммы. Тот, кто умеет ей подражать, — свой, здешний. Этот звук — нечто вроде пароля, по которому жители бухты определяют земляков.
Я понял: пока остальные члены семьи изучали меня, словно диковинку, отец уже смотрел на меня как на трофей. Он улыбнулся и продолжил, перечисляя виды птиц и бросая мне вызов: кулик-сорока? Травник? Перевозчик? Я воспроизводил их пение с обезоруживающей легкостью. В тот момент я догадался, что отец взял на себя роль ведущего грандиозного зрелища и специально выбирает птиц с двусложными мелодиями, чтобы я разогрелся и сумел подойти с должными силами к гвоздю программы. Он продолжал: зуек? Золотистая ржанка? Тулес? Мы подобрались к утиным: чирок-свистунок? Я осмелился уточнить:
— Самец или самка?
Но тут же понял, что нельзя прерывать ход прослушивания. Затем отец потребовал шилохвость... Я знал наизусть список пернатых, названия которых слышал в семейных легендах с детства, в том числе за большим новогодним столом. Кроме того, их описания и подробности звучания каждого вида я изучил капля за каплей, когда Жан приходил брать уроки имитации.
Подчиняясь приказам отца, я с удивлением обнаружил, что овладел пением 50 разных птиц, словно дышал вместе с ними в унисон. Всякий раз они оживали в памяти, как карандашные рисунки на листах бумаги: одни — на глади пруда, другие — в паре, третьи — в полете. Каждому виду соответствовали определенная поза, действие, образ. Что ест? С кем сейчас? О чем рассказывает? Две точки сошлись во мне: рисование с ранних лет, воссоздающее птиц, и пение, в мгновение ока вдыхающее в них жизнь.
— Мяукальщик?
Голос отца внезапно отрывает меня от списка птичьих импровизаций. Что он имеет в виду? Я с нетерпением жду черного дрозда, способного поместить меня в пернатый пантеон. С чего вдруг он упомянул мяукальщика?
Но отец сухо настаивает:
— Чайка, если тебе так больше нравится.
Это я понял: я прекрасно знал, что мяукальщиком на пикардийском зовется чайка, но эта птица не свистит, а кричит — это раз. Два: она не интересует жителей бухты. В тот момент мой голос возразил хозяину, и послышался резкий ответ:
— Не могу, это птица Жана.
Я прочел разочарование в глазах отца. Выдержав паузу в несколько секунд, он заметил, что чайка не принадлежит сыну Буко, после чего взглянул на всех членов семьи по очереди, начиная с матери, словно отыскивая того, кто мог бы усомниться в таланте его сына, и добавил, что Рассы испокон веков жили бок о бок с птицами.
Так Жан превратился в «сына Буко» и утратил свое имя в тот момент, когда я прижал пальцы к губам. Я страшился часа, когда он придет к нам за уроками, с улыбкой на лице и жаждой новых звуков и вызовов. Я боялся, что отцовская гордыня раздавит добродушие ребенка, который уже чувствовал себя частью нашей семьи. Я понял, что, произнеся громко и четко фамилию Буко, отец возвел стену между двумя мальчиками. А я всего лишь хотел почувствовать его любовь.