«Судьба еще не сложилась»: художница Алина Breoley о совриске, смерти и мультиках

Творческий путь Алины Breoley (Борисовой) начался с академического художественного образования в Рязани, откуда она родом. «Сперва я училась в художественном лицее при колледже декоративно-прикладного искусства. Там был очень сильный педагогический состав, они дали хорошую академическую базу. Вспоминаю их с большим теплом. Школа была будто отдельным миром, где «ты волшебник, Гарри!». В первую смену я ходила в обычную школу, а сразу после шла в художественную», — вспоминает она.

После школы Алина поступила в Рязанский государственный радиотехнический университет на художника анимации и компьютерной графики. «Мне казалась, что эта специальность как творческая более стабильна, — мотивировала она свое решение. — Спустя годы могу сказать, что так и оказалось». Участие в крупных проектах, таких как «Смешарики» и серия «Три богатыря», позволило отточить техническое мастерство и войти в индустрию. 

Переломным моментом стала серьезная травма, повлекшая длительный период реабилитации. «Я сломала бедренную кость — была такая сильная боль, что у меня будто душа из тела вылетела. Это был момент абсолютного осознания себя, какой-то трансцендентный опыт, словно ничего другого в моменте, кроме боли, не существует», — вспоминает Алина. Этот опыт сместил ее фокус внимания в сторону глубоких экзистенциальных тем — памяти, утраты, смерти. 

Несмотря на то, что Breoley уже успела поучаствовать в зарубежных выставочных проектах (ее произведения показывали в Париже и Нью-Йорке), она все еще новенькая в мире современного искусства — не потому что пришла недавно (хотя и это, конечно, тоже), а потому что еще ищет себя. Сегодня Алина балансирует между двумя полюсами: продолжением работы в анимации и углубленными занятиями современным искусством. 

В интервью Forbes Young Алина рассказала о творческой независимости, работе с темой смерти, грядущих трудностях на арт-рынке и желании оставаться свободной. 

Лучше исчезнуть, чем жить другой жизнью

— Как долго ты жила в Рязани? Что помнишь из того периода? 

— До 21 года, пока не окончила вуз и уехала. А помню один значимый пласт — кино. Я смотрела очень много совершенно разных фильмов и очень мало спала. И помню много саморефлексии и раскопок внутри себя через ведение личных дневников, каких-то тетрадей с мыслями и т. д. Иногда перечитываю, кринжую — но вижу, что работа по взрослению проделана. 

— Когда ты поняла, что хочешь заниматься искусством профессионально? 

— Я всегда рисовала и знала, что буду художником. Даже в самые сложные периоды жизни, когда «не получалось», я не бросала — все равно занималась чем-то из мира искусства, будь то кино, живопись или фотография. Помню, как в подростковом возрасте говорила маме, что буду с этюдником скитаться по миру, и лучше исчезнуть, чем жить другой жизнью, а не жизнью художника.

— Как реагировала семья на твои стремления? 

— Со скепсисом — они люди не из творческой среды; до сих переживают за меня, желают мне «стабильной жизни», в которую я уже не верю. По-моему, реальность продемонстрировала множество раз, что она иллюзорна. Но родные всегда поддерживали меня.

— Что было после выпуска из университета? 

— Я пробовала разное, отправилась на поиски себя: занималась фотографией, веб-дизайном, иллюстрацией, параллельно работала педагогом в детской школе искусств. Но все это не было моим, поэтому вернулась к анимации. Правда, технические стандарты в индустрии успели измениться, и я пошла на курсы.

— Кто бы мог подумать, что художникам после выпуска тоже приходится доучиваться… 

— Да, это везде нужно, в моем случае — чтобы освоить новый софт для анимации. Окончив курсы, я разослала свой шоурил (анимационное портфолио. — Forbes Young), и меня взяли в маленькую студию, которая на аутсорсе делала проекты для более крупных студий и кинокомпаний. Там я работала над «Смешариками», «Богатырями» и другими проектами — анимировала сцены, которые выдавал ведущий аниматор. 

— Как оцениваешь свой опыт работы над мультфильмами?

— Я очень люблю эту работу — мир кино и анимации в целом. Вначале было очень тяжело, сплошные ошибки и синдром самозванца. Но, когда попала в команду режиссера Алексея Лебедева на проекты «Принц Галактики» и «Приключения Пети и Волка», где меня очень хорошо подтянули в скилах, я стала себя чувствовать более уверенно и смогла получать удовольствие от работы, хотя и до сих пор бывают тяжелые моменты. И мне кажется, работа в анимации дает возможность выражать светлую часть своей личности, поэтому в живописи я могу работать через другую — теневую, меланхоличную. Это все сосуществует вместе, не спорит, а только дополняет и дает мне ощущение целостности. Хотя были мысли в будущем пересечь между собой эти два мира.

— Как ты пришла именно к современному искусству?

— Признаюсь, я была из тех, кто искусством считал Шишкина и Айвазовского, а фонтан Дюшана — баловством (хотя и занимательным). К сожалению, там, где обучают академическому подходу в искусстве, совсем игнорируют совриск. До Малевича дошли — и достаточно. Но плавно и постепенно, через блоги кураторов и книги погружалась в контекст, разбиралась в истории искусства после 1900 года. Мне хотелось его понять. А потом я получила сильную травму, месяц лежала в больнице и затем около полугода не могла ходить. Это повлияло на восприятие и себя, и себя в искусстве. Все, что я делала в период восстановления, — писала, рисовала, экспериментировала, подавалась на опен-колы. Я и в больнице рисовала, меня это очень поддерживало.

Смерть — единственный абсолют

— Перед тем, как обсуждать тему смерти, стоит сказать, что мы заочно познакомились в совершенно неожиданном месте: твоя работа представлена во многих пунктах выдачи Ozon. Как так вышло? 

— (Смеется.) Был опен-кол на свободную тему. Единственное ограничение — использование определенных цветов. Меня выбрали, и я расписала стену в рязанском «Озоне», потом в еще одном, потом еще... В какой-то момент я уже устала, а «Озон» предложил передать им права на мои работы, я согласилась. Теперь они тиражируются по всей России.  

— Итак, ты работаешь со сложными темами утраты, прощания, памяти и скорби — почему? 

— Кажется, я всегда думала о конечности жизни. В какой-то период меня это сильно пугало, в какой-то наоборот. Не хочу показаться психопаткой, но когда я думаю о конечности бытия, то испытываю некоторое благоговение, как будто смерть — единственный абсолют в нашей жизни. Даже Солнце когда-нибудь погаснет, хотя сейчас мы это воспринимаем как нечто далекое или даже невозможное, потому что мы этого точно не увидим. Но смерть — это то, что случится со всем — и живым, и неживым, и когда я задумываюсь об этом, думаю: «Вау, это что такое?..» Казалось бы, это настолько обыкновенная, обыденная вещь, но она такая же непривычная для всех, пугающая… И мне хочется хоть как-то… обуздать, что ли?.. эту тему. 

— Удается? 

— Вряд ли когда-то удастся. Вернее, надеюсь, это никому не удастся, потому что тогда человек не выдержит этого знания, мне кажется.

— Для тебя вопрос смерти — физический или философский? 

— Я тоже задаю себе этот вопрос. С точки зрения физики, энергия не появляется из ниоткуда и не уходит в никуда, и все состоит из каких-то частиц, молекул. Но с точки зрения не-физики… Допустим, была бабушка, она перестала существовать, и физика может объяснить этот переход — для физики ничего не изменилось. Но с уходом бабушки появляется пустота внутри меня, внутри папы, ее сына. И если что-то ушло из нас, выходит, бабушка существовала не только как то, что может описать физика. 

— И тем не менее в серии «Распад» видна двойственность смерти, которую ты фиксируешь. 

— Да, но физический уровень скорее формальный. Я вдохновилась явлением из японской культуры — кодокуси. В переводе это означает «одинокая смерть». Человек, не имеющий ни друзей, ни родственников, ни связей с соседями, умирает у себя дома, и его тело остается лежать месяцы, а то и годы. Соответственно, оно разлагается, оставляя на полу отпечаток. И этот отпечаток стал основой формы, визуального образа проекта. Однако он — еще и выражение распада связей, памяти, образа человека. И это мне гораздо интереснее и важнее. 

— О смерти, конечно, непросто говорить… 

— Думаешь? Мне, напротив, странно, что самое естественное в жизни — смерть — настолько стигматизированно. Я не хочу пугать своим искусством, а, наоборот, расслабить или как правильно выразиться… как минимум снять запреты с этой темы, хотя это звучит как какая-то слишком громкая миссия, — наверное, сделать мягче восприятие этой темы. 

— Откуда ты берешь идеи для работ? 

— В момент, когда ты ложишься спать, но еще не уснул, когда ты находишься в пограничном состоянии, мне приходят разные образы. Иногда я либо встаю, чтобы их записать и не забыть, либо я просто запоминаю и потом изображаю. Иногда приходит спонтанно. У меня еще не было, если честно, в работе моментов, когда я садилась и целенаправленно разрабатывала концепцию. Вернее, я пробовала, но моменты с каким-либо мозговым штурмом, аналитическим подходом у меня не работают — все получается очень поверхностным. 

— А соединение разных техник в одном проекте, как, например, в «Бабушка уплыла на лодочке», — от желания экспериментировать?

— Нет, здесь медиумы шли за темой. В проекте я использовала технику ватной елочной игрушки, образ которой у меня связан с бабушкой. Игрушка, Новый год, детство — это всегда было про нее. И мне захотелось как-то все это связать между собой в одном образе, чтобы выразить благодарность за прекрасные годы. Бабушка — это человек, который мне сделал детство, который в меня всегда верил как в художника. С самого детства она меня развивала, покупала мне разные материалы для творчества. После ее смерти я приходила к ней домой, в квартиру, где она провела всю жизнь, и просматривала ее вещи, где среди прочего спустя столько лет хранились мои детские, учебные работы, даже самые убогонькие, — чтобы взять что-то на память. Там я нашла жемчужные бусы, которые она надевала на каждый праздник. Я хорошо их помню — в детстве очень любила их крутить в руках, рассматривать, потому что это натуральный жемчуг — такой необработанный и очень залипательный. И этот жемчуг я тоже использовала в проекте, на ее рубашку положила ватную куколку и россыпью наклеила жемчуг из бус. Будто частицы ее бытия. Или слезы.

— Ты апологет жизни с оглядкой на смерть? 

— Скорее да, на нее нужно оглядываться. Не думаю, что перед ней надо впадать в оцепенение, но то, что страх смерти свойственен нам как живому виду, — факт. Просто надо держать в голове, что она есть и неминуемо будет. Может, это даже делает жизнь чуть проще.

Я выбираю искренность и независимость

— Твоя выставочная активность началась в 2021 году и сразу за рубежом. Расскажи об этом опыте. Как так вышло, что твою работу показали во Франции? 

— Строго говоря, нет, она началась в России, просто тогда я показывала работы, которые уже не про меня нынешнюю, — какие-то студенческие. Но потом я начала открывать для себя именно современное искусство, занималась темой экологии и с ней подавалась на опен-кол в 193gallery в Париже. Тогда я написала картину, которая вошла в представленный на выставке фильм.

— У тебя не было ощущения, что ты попала с корабля на бал? 

— Если честно, синдром самозванца меня преследует до сих пор. Возможно, он будет преследовать меня всегда: наверное, хорошо, когда ты сомневаешься в себе и том, что ты делаешь, — но по-здоровому! — ставишь под вопрос глубину исследования и описания своей темы.

— Как сложилась твоя выставочная судьба в дальнейшем? 

— Последние годы я стараюсь раз или несколько в год попасть на какие-то выставки, чтобы держать руку на пульсе. Даже когда я оказалась в больнице, я продолжала работать и подаваться на различные проекты… 

— Но в зарубежных проектах ты уже не участвуешь? 

— Не участвую. Пока. Сейчас период внутреннего поиска. 

— А что насчет судьбы на арт-рынке? Трудно существовать на нем с такой непростой темой? 

— Мне кажется, что судьба еще не сложилась, потому что я на него… ну не то чтобы не выходила... Мне кажется, я еще в норке, где пробую разное и ищу себя. Будто бы только недавно я начала собирать себя в нечто целостное. Мне кажется, рынок, продажи — это еще впереди. Но, заглядывая в будущее, могу сразу сказать, что главная трудность — быть видимым. Художников много, многие из них сильные. И да, я уже сейчас понимаю, что моя тема не будет вызывать ажиотаж, потому что, опять же, стигматизация. И мне, конечно, хотелось бы зарабатывать искусством стабильно, постоянно и хорошие деньги, достаточные для комфортной жизни. Но при этом я хочу говорить на те темы, которые мне откликаются. А продолжить говорить с ориентацией на успех будет тяжело — и тем не менее я выбираю искренность и независимость. 

— У тебя ведь уже есть проданные работы? 

— Да, но это не было связано с тем, что я делаю сейчас. 

— А что это была за работа? 

— Натюрморт 50 на 30–40 см за 5000 рублей. (Смеется.) Это был 2011 год. На тот момент было радостно — не из-за денег, хотя это тоже было приятно для меня-студентки, а из-за самого факта, что ко мне обратились как к художнику.

— Но, строго говоря, ты уже зарабатываешь на жизнь искусством. 

— Если мы говорим в контексте всей моей деятельности, включая анимацию, то да. Сейчас у меня режиссерский дебют — мы с молодой анимационной студией «Явь» делаем мультфильм по моей идее про маленького лесного духа Дролю и его приключения. Это очень сложно, но важно для меня. Эта идея четыре года ждала своего часа. А если речь только про живопись, то, конечно, нет.

— Что бы ты изменила в арт-рынке? 

— Ничего. Это рынок. У него есть правила, и ты принимаешь условия — либо участвуешь в нем, либо делаешь что-то в стол. В конце концов, если в арт-рынке что-то менять, он уже перестанет быть арт-рынком. 

— К чему ты сейчас стремишься как художница? 

— Я бы хотела персональную выставку и, соответственно, создать достаточно хорошего материала для нее. Хочу окончить «Свободные мастерские» и собрать себя как целостного художника. Но учитывая происходящее в мире, я просто хочу оставаться художницей и жить жизнью художника — сохранять внутреннюю свободу. Этого, наверное, будет достаточно.