«Ученик» поставлен по пьесе Мариуса фон Майенбурга. Майенбург – из круга новых немецких драматургов, для кого характерна экстремальная форма высказываний на актуальные европейские социальные и политические темы. Серебренников переносит сюжет европейских страхов перед новым средневековьем и догматизмом на российскую почву и молотит по больной точке уже на карте нашей родины, по ходу раскачивая амплитуду удара, развинчивая психику персонажей. Картина сделана как боксерская серия аффектов, нарастающих психо-эмоциональных взрывов героев и ситуаций. Это конфликт и по форме, и по содержанию. Но, как это часто случается, не всегда управляемый, и как скоро выяснится, мнимый.
Два супергероя изнурительного идеологического баттла к последнему раунду обнаруживают трогательное тождество – Чужой против Хищника.
Старшеклассник Вениамин Южин компенсирует неудовлетворенность своей жизнью, подключаясь к источнику высоковольтного напряжения, причем напрямую, без посредников. Он подсасывается к древней мощной энергии библейских текстов и успешно паразитирует на них, удовлетворяя эгоистическую потребность в доминировании. Юный Вениамин отказывается от занятий в бассейне и находит тому универсальную причину – оскорбление религиозного чувства. По странной, но непреложной литературной и кинотрадиции персонажи-неофиты берут из Писания самые мрачные идеи Ветхого Завета, идеи греха, вины и наказания, оставаясь глухими к сути: к милости, прощению и радости христианства. Входя во вкус, Вениамин расстреливает окружающих цитатами из Библии, манипулирует ближними, называет себя Карой Небесной и в соответствии с замечательным чувством юмора Кирилла Серебренникова, планирует «богоугодный несчастный случай» для тех, кто ему мешает.
Мешает, в основном, учительница биологии, симпатичная и современная Елена Львовна в джинсах и мотоциклетном шлеме. Правда, ее захлестывает противоположная крайность – она обличает не выходки Вениамина, не его подлые манипуляции с библейскими текстами, а саму веру – догматично, хотя и менее агрессивно, и не способна подняться над проблемой. Боевой атеизм с пошлыми шутками в адрес Христа и тайны мироздания стоит агрессивного невежества, вооружившегося Библией. Оба персонажа сходятся, как два берега у одной реки. «Ученика», который мог стать важным, абсолютно необходимым разговором о принципиальных сегодня вещах, перекашивает даже не в предшествующих аттракционах, а в той точке, где автор признает правоту героини.
quote_block node/321925Справедливости ради: драматург Майенбург, за плечами которго тысячелетняя история европейских крестовых походов, католических и протестантских распрей, военно-политического торжества реформации и прочих культурно-исторических особенностей, – в своем праве. Кирилл Серебренников, используя православный антураж, касается вероисповедания, единственного среди других церквей и доктрин, подвергнутого беспрецедентному тотальному истреблению отнюдь не в ходе внутреннего преобразования, реформаций или падения, но извне, со стороны симпатичного, в мотоциклетных крагах и с киноаппаратом, исполненного благих намерений и светлых идеалов секулярного мира.
Со стороны демарши Вениамина выглядят как религиозный фанатизм и полное помешательство, а по сути воспроизводят старинный трюк «мартышка и очки». Перед нами не фанатик во всей броне своего фундаментализма, но варвар без опоры, а на экране, соответственно, не драма, а фарс.
Точный слепок с того фарса, каким выглядит деятельность государства и нанятых им организаций по созданию видимости христианства в стране, где христианская культура и шире, цивилизация, была изведена под корень прямыми предшествениками нынешней власти – с тем же, заметим, варварским рвением.
Что отличает варвара и хама от человека цивилизованного, - уверенность в том, будто до него ничего не было, неспособность читать, мартышкина возня с очками – то, чем занимается юный Вениамин. Святая правда: Библией можно убить, если долго бить ею по голове. Тем не менее мы используем книги по назначению – и священные тексты не исключение, будь то Тора, Евангелие или Коран, то есть мы их читаем, а не разим толстыми томами и неподъемными свитками чужие головы. Потому как умееем не просто распознавать слова и следовать инструкциям, но понимать метафоры, интерпретировать сюжеты, постигать абстракцию, сопереживать и, главное – ценить красоту текста и непостижимость мира, запечатлевшуюся в нем, будь то текст поэтический или священный.
Яркий пример встречи варвара и Бога приводит Борхес в новелле о миссионере, распятом дикарями в знак искреннего расположения. Знакомство племени с Писанием приводит к смерти дорогого гостя на кресте в качестве кратчайшего способа соединения с божеством.
Вениамин – не фанатик, он варвар и хам. Не способный к чтению, он зато в соответствии с гвоздем школьной программы – ее величеством цитатой – бегло шпарит надерганными из Библии отрывками. Но не потому, что он верит, а потому что ему это выгодно. Он понимает текст буквально, дословно, тупо. Ведь это и есть тупой, необразованный продукт своей среды – тупой, агрессивной родительницы, тупых скотоподобных работниц школы и таких же тупых сверстников.
Вениамин типичен, потому что повсеместно рапространен. Этим апофеозом безобразной деградации страна обязана большевикам и коммунистам, которые истребили почти всех образованных людей и со временем заместили их образованщиной, хамом и варваром.
Истребленный властью большевиков и их преемниками класс образованных людей, людей цивилизации и не только благородного сословия, составляли, в большинстве своем верующие люди. Те, кто уцелел, увезли свою веру в Париж, Лондон, Берлин, Нью-Йорк, Иерусалим, собрав Зарубежную православную церковь или старообрядческие общины за океаном. Коммунисты расстреливали духовенство семьями, монашество – братиями и сестринствами, новое атеистическое общество упивалось повесткой дня: «религия – опиум для народа». Тем временем народ принимал мученическую смерть в тюрьмах и лагерях. Удивительно, что после всего этого апофеоза кровопролития, казней и мук образованным и талантливым людям не зазорно твердить за палачами те же зады.
Особенно теперь, когда христианский дух, дух милосердия и прощения уничтожают, заглушают изнутри самой церкви управдомы РПЦ, бесконечные бесноватые самозванцы на мотоциклах, самопровозглашенные бойцы за веру и отечество, поддерживаемые властями в самых низких корыстных интересах. Варварство чиновных мракобесов понятно и очевидно. Мелкая корысть юного Вениамина неплохо описывает это явление в миниатюре. Сам он не только перестает быть изгоем, но становится если не лидером, то героем, у него появляется страдалец-ученик – в точном соответствии с перевернутым, профанированным каноном, и тот самый оппонент, который придает Вениаминовой агрессии смысл.
Христианская культура и шире – цивилизация в нашей стране уничтожалась параллельно уничтожению институтов Церкви и, в отличие от них, выхолощенных, но выживших, была практически истреблена. В цинически развращенной, растленной стране, где тех, кто не ворует, считают дураками, где женщины тысячами оставляют и убивают новорожденных, и где не продохнуть от коррупции даже на самом мелком бытовом уровне, нынешняя кампания по восстановлению Церкви и соответствующих базовых этических норм в кратчайшие сроки носит столь же варварский, непросвещенный характер. Ее тупая поступательность не имеет отношения к христианству, поскольку восстанавливается уклад, обряд, а точнее режим, в ущерб самому христианскому духу, не говоря о российской Конституции. Эта антиконституционная псевдорелигиозная кампанейщина – одна из самых болезненных зон в нашем обществе, и на мой взгляд, фильм Серебренникова отражает эту ситуацию во всей ее красе.
Но смещение смысловых акцентов с варварства на фанатизм обесценивает и обессмысливает разговор на эту тему, профанирует ее, и вряд ли это тот эффект, к которому стремились авторы фильма, люди безусловно талантливые и просвещенные.
Смещение происходит и на уровне изобразительных средств, то есть формы. Публицистическая прямота плаката, полемическая сложность памфлета, драматизм сатиры и даже самый скромный символизм притчи потребовали бы больших художественных усилий, чем эстрадный аттракцион.
Источником комического в фильме служит, в основном, концептуальная профанация, от латинского profanatio – осквернение святыни, но в данном случае – стилистическая игра на понижение. Последовательность эпизодов фильма представляет собой ряд сильнодействующих снижений символики, текста и образа в ударных сценах. Пророчество о погибели Самарии гремит в водной толще бассейна, расцвеченной девичьими телами. Вениамин тащит в школу на спине сколоченный крест-распятие под хорал тяжелой металлической музыки, снимает трусы, обсуждая в классе, хорошо ли мужчине касаться женщины и надо ли делать это в презервативе, в костюме обезьяны заявляет свою позицию по поводу сотворения мира и происхождения человека. К профанации как методу толкает само пространство – обстановка постсоветской школы, деградирующей вместе со всей системой среднего образования.
Каждый конфликтный диалог, напомню, прошит пространными цитатами из Ветхого и Нового Завета. Парадоксальным образом профанация билейского текста не работает. Напротив, сами тексты, от поэтики и энергии которых мороз по коже, подключают фильм, как и его героя, к энергиям совсем другого порядка даже в эстрадном исполнении, хотя и неспособны отряхнуть «Ученика» от праха идеологического хаоса.