К сожалению, сайт не работает без включенного JavaScript. Пожалуйста, включите JavaScript в настройках вашего броузера.

«Я буду светить вам»: памяти основательницы Первого хосписа Веры Миллионщиковой

Вера Миллионщикова  (Фото Алексея Филиппова / ТАСС)
Вера Миллионщикова (Фото Алексея Филиппова / ТАСС)
6 октября исполняется 80 лет со дня рождения Веры Миллионщиковой (1942–2010) — создателя и главного врача Первого московского хосписа. Ее дочь, директор Московского центра паллиативной помощи Нюта Федермессер посвятила памяти мамы книгу «Из любви к тебе», где собрала наиболее значимые размышления последних лет о жизни и о продолжении ее дела. С разрешения издательства «АСТ» мы публикуем отрывок из книги

6 октября 1942 года родилась моя мама, Вера Васильевна Миллионщикова. Чем дольше ее со мной нет рядом, тем больше она есть прямо внутри меня. И чем дальше отодвигается в прошлое дата ее ухода, тем глубже я сознаю, что это величайший был человечище — моя мама, — равный по масштабу Сахарову и Лихачеву, только значительно более востребованный нашим таким несчастливым обществом. 

***

Сегодня мамин день рождения. Она так отдавала себя всем нам, что вряд ли кто-то удивился тому, что она ушла в шестьдесят восемь лет. Так рано, но сделав так много... 

Я очень тоскую, тоскую и по маме, по ее рукам, глазам, ругани, по ее сиплому смеху, ее бульону и вареной картошке, тоскую по ее проницательности и советам, по ее матерным частушкам и по ее макушке, по запаху ее сигарет... 

 

И по Вере Васильевне, по идеологу и основателю хосписной помощи, я тоже тоскую. Все время хочется советоваться с ней... 

И день ее рождения хочется всегда отмечать и дома с детьми, и в хосписе с персоналом, и еще как-то особенно, как сегодня — открытием огромной конференции по сестринской помощи паллиативным больным. 

 

Когда-то в «Правилах жизни» (интервью для журнала Esquire, — Forbes Woman) мама сказала: «Хоспис — это работа нянечки». А сейчас я пишу из огромного зала, где сидят более восьмисот пятидесяти медсестер со всей страны, более восьмисот пятидесяти нянечек, от чьей работы зависит качество нашей с вами жизни и смерти... Они приехали и учатся переворачивать, подмывать, общаться, реагировать на все запросы, глядеть на пациента и родственников, которые бодрятся и шутят, и читать между строк, работать с болевым синдромом, с агрессией, со слезами — учатся не унывать и всегда улыбаться. Они приехали учиться этому невероятно благородному делу — быть медсестрой, сиделкой, нянечкой. 

В своем завещании мама написала: «Вы должны гореть, а я теперь буду светить вам мягким теплым светом...» Иногда она посылает нам оттуда этот свой теплый свет, и он всегда к месту и всегда удивительно вовремя. 

*** 

Вера Миллионщикова родилась в этот день, 6 октября, в 1942 году. В бомбежку, под городом Ртищевом Саратовской области. Бабушка рассказывала, что акушерки убежали прятаться от бомбежки в овраг, а она ковыляла сзади, подхватив руками большой вздрагивавший схватками живот, и молилась, чтобы ребенок не погиб сразу, как родится... 

 

Ребенок не погиб. Ни в бомбежку, ни от туберкулеза, ни от менингита, ни от отека Квинке после укуса пчелы в шею, ни от удара ломом по голове на собственной любимой даче, ни от неудачной операции, ни от инфаркта, ни от саркоидоза, ни от врачебной ошибки... Она все это пережила... Она так и не умерла, мне кажется, вовсе. 

Со мной, по крайней мере, она живет каждый день. И мы ругаемся, и хохочем, и она курит, и мы покупаем ей брюки и мне шарф, и мы едем в хоспис с обходом, и она снова курит и смеется сиплым своим заразительным смехом, и снова ругается... 

Пили сегодня за ее память и за ее умение отдавать и любить в Ереване, в ресторане «Долмама», теплую инжирную водку, семьдесят градусов. Ей бы понравилось. 

*** 

Я приехала на один день в Никитино, где развеяна частичка маминого праха, где все о ней напоминает. Я реву. Смотрю в унылое серое небо, которое то порывисто, то размеренно засыпает всю деревню первым мокрым холодным снегом. Реву прямо в это мудрое, низкое, почти зимнее небо и очень четко знаю, чем мама была бы довольна, глядя на меня оттуда, с этих сырых и холодных облаков, и главное, знаю — чем она довольна бы не была... 

Мне звонят и пишут весь день разные люди и рассказывают, каким мама была ангелом, великим человеком, мудрой женщиной. Как она им помогла, когда, казалось бы... Все уже... А я реву и жду тишины, в которой я смогу наконец-то вспомнить не Веру Миллионщикову, а свою маму... 

 

Я накрываю в деревне стол. Такой, какой мама любила. Я сейчас на кухне, за столом, у теплой печки, где жарко и жадно горят плотно забитые в топку дрова. А на столе дымится отварная картошка с маслом, и квашеная капуста в глиняной миске, и рядом на большом блюде красивой белой брынзово-снежной шапкой усыпан мамин фирменный «шопский» салат, который ее научила делать Марина Золотухина. 

От любимых стариков Золотухиных, которые, кажется, так еще недавно были тут, в Никитино, долгожданными нашими гостями и соседями-выходного-дня, приходит из Израиля эсэмэска: «Сегодня день рождения Веры. Мы отмечаем всегда, и сегодня тоже. Вспоминаем прелестную молоденькую и озорную Костину сотрудницу. С первого взгляда было понятно, чем это кончится. Они шли навстречу друг другу. Глядя на Веру, нельзя было подумать, как она раскроется. Само ли по себе, или рядом с Костей происходило превращение из куколки в бабочку. Вера начала великое дело, а теперь у нее армия последователей. И если она знает об этом, она может гордиться, что во главе этой армии — ты. Помним и любим Веру и Костю. А тебя отдельно». 

Я читаю и реву снова, потому что так мало уже осталось тех, кто помнит не святую Веру, а мою маму, «молоденькую и озорную Костину сотрудницу». Я шмыгаю и шмыгаю, и не встаю за салфетками, а лениво и жалостливо вытираю сопли и слезы рукой, и снова шмыгаю носом, и вспоминаю ее тут, на даче, в раздельном темно-зеленом купальнике с мелкими цветочками и тоненькими лямочками, игриво подмигивающую папе, вспоминаю ее хохочущей, с сигаретой, у плиты, среди гостей, вспоминаю ее со стиркой и с полосканием на реке, утром в смешной панамке возвращающуюся к завтраку с корзинкой земляники. Вспоминаю ее прекрасной бабушкой для Лизки и для Левика и уже болеющую и уставшую, но все равно хулиганистую, щедрую и прекрасную, хоть и на короткое время, — для Мишки. 

Я вспоминаю, как мы с ней в 1993 году пришли к репетитору по русскому знакомиться. Рекомендовали ее какие-то знакомые перед моим поступлением в институт. Такая бизнесвумен, дома у нее в отдельной комнате были четыре парты и доска на стене. И расписание занятий висело на двери. И за каждой партой сидел будущий абитуриент. По три-четыре человека за раз. Это производило впечатление, да. Она протестировала меня. Рассказала, как я бездарна, но с ее помощью и ее усилиями, глядишь, поступлю — все-таки у нее связи... Мы вышли от нее. Мама молчала. Потом закурила. Потом пошла быстрым своим неженским шагом к метро «Речной вокзал». Оглянулась на меня и говорит: «Пойдем, чего ты? Дорогу можешь не запоминать. Мы больше к этой дуре закомплексованной никогда не придем. Ты прекрасно поступишь без таких унижений». 

 

Я вспоминаю маму, накручивающую на бигуди бабушкины редкие и тоненькие бледно-седые волосы. Вспоминаю маму в гневе. Это страшно. Она так глазами сверкала. Ужас! Маму флиртующую, танцующую, поющую, подбирающую вдруг почему-то по настроению какую-нибудь мелодию на пианино. 

Вспоминаю маму серьезную, рассказывающую мне про символы фильма «Покаяние» и про Тарковского и его «зеркало». До сих пор силюсь познать и полюбить его мамиными глазами и мозгами. Никак. 

Я вспоминаю маму на каблуках, вспоминаю в кожаном черном пальто и с лихо закрученным шарфом на голове. Вспоминаю ее замирающую от удовольствия, когда я читала ей стихи на французском. Боже, говорила она мечтательно, почему у меня никогда не было любовника-француза... пошла бы за ним на край света... Нютка, еще давай, а? 

А Боря Золотухин продолжает мне писать: «В молодости «святая» — это не про нее. Она была прелестная и озорная. В Вильнюсе таскала из кафе столовые приборы. На память. И три мужа — тоже говорят о чем-нибудь, Нютоша». 

 

Мамочка, с днем рождения! Я очень стараюсь, и ты всегда рядом. (Иногда хотя бы не смотришь под руку, и то слава богу.) И я всегда знаю, когда я неправа, потому что чувствую, как ты недовольна... 

Но любовь никогда не перестает... да? И время ничего не лечит. Со временем мы просто научаемся жить с разного рода болью и потерями, с тоской. Привыкаем, но не излечиваемся. 

И с каждым годом я помню тебя все лучше. Помнишь, ты говорила мне, что чем дальше уходит в прошлое день смерти бабушки, тем четче она тебе вспоминается. Вот то же самое и со мной сейчас. И ужасно приятно, когда кто-нибудь вдруг скажет: «Нютк, ты так на Веру стала похожа!» И это не про работу. А про какие-то родственные генетические дела, там, поворот головы, голос, жесты. И еще я похудела немного, ты всегда об этом мечтала... Влезла в твои штаны и в пальто, в твое синее платье и даже в узкие сапоги. Я никогда и не думала их выкидывать или отдавать. Ждала. Сапоги, правда, я носить не решаюсь. Нет твоей смелости. 

Мам! Мне как-то один пациент, который еще тебя застал, после твоей смерти сказал, что разница между нами в том, что ты работала для больных из любви, а я из чувства долга. И что у меня не получится. Потому что на долге, он объяснял, далеко не уедешь, так как нет повода для развития. Я много лет про это думала. 

 

Так переживала! Но у меня получается, мам. Потому что он был не прав. Я тоже из любви. К тебе. 

***

21 декабря — такой же день, как другие. В этот день умерла мама. (Такие тяжелые слова, даже не знаю, что труднее — произнести их, написать или увидеть написанными.) 

Она со мной, но до нее нельзя дотронуться. И это самое тяжелое. Нельзя лечь к ней, уставшей после работы, под теплый бок. Нельзя стряхнуть ей крошки с кофты. Нельзя дать ей чашку с чаем, который всегда не такой, как она хочет: то мало сахару, то много лимона, то зачем до краев, то неужели кипятка жалко. Нельзя просто слушать, как она сопит во сне, и жалеть и злиться, что на хоспис у нее время есть, а вот со мной поговорить — так она дрыхнет. Нельзя погладить ее руки (я лучше всего помню и хочу потрогать именно руки и всегда ухоженные и очень красивые ногти). Я всегда любила трогать ее руки, а она смотрела на них грустно и говорила: огромные акушерские руки, всегда их стеснялась. А позже стала говорить: ужас, да, какая сухая пергаментная кожа, и старческие пигментные пятна, смотри, все морщинится... 

Мои самые любимые и очень теплые всегда руки. Руки с сигаретой, руки с зажатой кухонной тряпочкой, с мобильником под ладонью, с сигаретой, с чашкой кофе, с маленьким ножиком для фруктов, с сигаретой, с книжкой, просто руки на столе, под щекой, когда спит, руки с нейродермитом, с сигаретой, руки с морщинками, с пигментными этими пятнами, с инструкцией от лекарства и все же с сигаретой... 

 

Я стараюсь вспоминать и рассказывать детям и про другую бабушку Веру. Не про ту, которой не хватает мне, мудрую и спокойную, а про ту, которая могла бы быть у них. Бабушку без правил, бабушку-хулиганку; бабушку, с которой я каталась с горки на попе (в любом пальто); бабушку, с которой мы воровали кукурузу и яблоки; бабушку, которая всегда принимала гостей, пела матерные частушки, а еще знала тысячи самых странных песен из ее больнично-лагерного детства (про зарядку, про библиотеку, про пионеров, про войну с фашистами). Бабушка, которая всегда заступится, поддержит, не выдаст секрет, будет платить «зарплату» из своего кармана и будет вместе нарушать родительские запреты. 

Я стараюсь рассказывать им про бабушку, которая обожала дедушку, которая ради него полностью изменила свою жизнь, которая стала лучшим другом для всех его друзей, которая всегда была уверена, что он уйдет первым и именно ей, а не ему, придется страдать в одиночестве... 

Мне до слез приятно видеть в детях мамины черты: ее силу в Мишке и ее чуткость в Левке, я с гордостью говорю всем, что Мишкин гонор — это бабушки-Верино казачье наследие. 

Я верю, что если надену ее кольцо или дубленку, то день сложится. 

 

Мама умерла, полностью осознавая происходящее, командуя до последних минут: достань папе валокордин, да не там, он у раковины... До последних минут думая не о себе. 

Лечит ли время? Нет. Лечит работа. Круглосуточная работа, которая продолжает мамино дело. И лечит мысль о том, что тысячи людей оценивают качество своей работы — помощи неизлечимым больным — по маминым заповедям. 

Если бы мама была сегодня с нами... 

Во-первых, если предположить, что мама была бы сегодня здесь, с нами, то она, к сожалению, очень сильно болела бы. 

 

Во-вторых, она бы все равно работала. Это ясно. 

Мама не любила взаимодействия с чиновничьим миром, всячески от него удерживалась, была счастлива, что можно жить за красным кирпичным забором Первого московского хосписа, увитым виноградом, и здесь делать свое дело. Но на вопрос обезболивания она бы не распространяла эту свою нелюбовь. 

Ее столько раз спрашивали: почему хоспис только для онкобольных? Почему был сделан именно этот выбор? Есть же масса других людей — страдающих, нуждающихся. Она говорила всегда про боль. Потому что, кроме всех остальных бед: инвалидизации, очевидного не очень длительного жизненного прогноза, сложностей в семье — всего того, что сопровождает жизнь любого тяжелобольного человека, — у ракового больного есть еще и невероятный болевой синдром. Именно болевой синдром выделяет эту группу пациентов. 

Мама так жестко и с таким специальным выражением лица (я хорошо его помню) реагировала, когда кто-то рассказывал: мол, мы открыли хоспис. Она сразу спрашивала: вы морфином обезболить можете? Лицензия есть? Когда отвечали, что лицензии нет, она говорила: «Вы никакой не хоспис!» И разговор был окончен. Недаром самая любимая мамина цитата, которую мы используем всегда, — высказывание филолога и переводчика Натальи Трауберг: «Страшно, очень страшно испытывать грубость, грязь, боль. И я беззастенчиво молюсь, чтобы Господь, когда позовет меня, не давал их». Бумажка с этим высказыванием, кстати, так и осталась прикрепленная скрепками к подставке на мамином рабочем столе. Вот эти «грубость, грязь, боль» для нее были нетерпимые вещи, которых категорически не должно быть в паллиативной помощи. Чтобы не было боли, грязи и унижения. В такой последовательности мама выстраивала эти понятия. Кстати, сама она трусиха была страшная в отношении любой боли. 

 

Она была бы очень рада многим новым сотрудникам, врачам хосписа. У нас есть удивительные новые люди в составе младшего персонала — медсестры и медбратья. 

Она очень любила своих сотрудников, переживала, как за своих детей, и как за своих радовалась. Сотрудники хосписа — семья. И если бы мама сегодня была жива, она бы эту семью любила, ругала бы иногда, но в обиду бы никого не дала. 

Она страшно бы радовалась волонтерам, тому, что их становится больше. 

Если бы она сегодня была жива, то она бы очень радовалась тому, что мы переехали жить на «Спортивную», поближе к хоспису. Это было бы ее постоянным источником радости — жить рядом, видеть хоспис из окна. А еще ей бы понравились мероприятия, которые сейчас фонд «Вера» устраивает вместе с хосписом, — по сбору урожая яблок для пациентов или мандаринов к Новому году. Вот такое вовлечение незнакомых людей в помощь, такая открытость ей были бы очень приятны. 

 

День рождения она бы не отмечала. Она бы поехала на дачу и там на денек задержалась бы. Или выбрала бы один из грузинских ресторанов в районе Хамовников, чтобы посидеть вечером со своими. 

В хосписе придумали устроить в день ее рождения обед из маминых любимых блюд. Из тех, что она готовила дома: винегрет, селедка с отварной картошкой, суп с луком-пореем и бигус (солянка по-нашему). И с музыкой, конечно, с ее любимым джазом. 

Вроде я уже взрослая тетка. Муж, дети большие. Работа, всякие достижения. Планов громадье. Народ звонит за советом. И вообще: парни не плачут. А все равно все время хочется к маме, и внутри я все равно маленькая и плачу, и меня надо обнять и пожалеть. Обнять и пожалеть, и все. Нужен не совет, и не помощь, и не «давай разберемся», и «не подумай, где ты не права и как все исправить». Нужно просто к маме. Это вообще проходит когда-нибудь? С возрастом? С рождением внуков? Пока у меня это абсолютно физиологическая потребность. Просто хочу почувствовать на своей спине мамину руку. Хочу сидеть с ней рядом на диване и голову ей в колени уткнуть. 

Сегодня слушали дома мамины любимые песни. Вот в «Тум-балалайке» на идиш она всю жизнь мечтала запомнить слова, но запомнила только первый куплет, а дальше все равно только плакала... 

 

Мы в соцсетях:

Мобильное приложение Forbes Russia на Android

На сайте работает синтез речи

иконка маруси

Рассылка:

Наименование издания: forbes.ru

Cетевое издание «forbes.ru» зарегистрировано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций, регистрационный номер и дата принятия решения о регистрации: серия Эл № ФС77-82431 от 23 декабря 2021 г.

Адрес редакции, издателя: 123022, г. Москва, ул. Звенигородская 2-я, д. 13, стр. 15, эт. 4, пом. X, ком. 1

Адрес редакции: 123022, г. Москва, ул. Звенигородская 2-я, д. 13, стр. 15, эт. 4, пом. X, ком. 1

Главный редактор: Мазурин Николай Дмитриевич

Адрес электронной почты редакции: press-release@forbes.ru

Номер телефона редакции: +7 (495) 565-32-06

На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети «Интернет», находящихся на территории Российской Федерации)

Перепечатка материалов и использование их в любой форме, в том числе и в электронных СМИ, возможны только с письменного разрешения редакции. Товарный знак Forbes является исключительной собственностью Forbes Media Asia Pte. Limited. Все права защищены.
AO «АС Рус Медиа» · 2024
16+