«Могла бы сделать усилие»: почему женщины осуждают друг друга из-за внешности

— Ты не заметила, да ты дура или как? 

Тасс посмеивается, отпив глоток пива. Когда Лори пьет, она говорит так, будто выступает на сцене без микрофона, а последние ряды при этом якобы не хотят упустить ни малейшей из ее шуток, то есть переигрывает куда больше необходимого — не только громкость, но и широта жестов и взгляд вдаль вытаращенными голубыми глазами. Это у нее с пятнадцати лет: после двух кружек пива каждая фраза — триумф, фанфары. 

— Я тебе говорю, у нее татуировка, маленькая, уродливая и сепаратистская. Как ты ухитрилась ее не заметить? 

Говорить о телах своих учениц — любимое занятие Лори, под алкоголь или нет, и Тасс порой утомляет это, потому что тела ее, а теперь их учениц постоянно приводят ее в ярость. Лори злится на слишком красивых и слишком хороших девчонок, тех, что сложены как в рекламе, с торчащими грудями, и длинными ногами, и плоским животом, крошечного росточка, тех, у кого идеальная линия ключиц под открытой майкой, у кого красивые руки с наманикюренными ноготками. Но злится она и на некрасивых, с их красными набухшими прыщами, усиками, валиками, слишком близко посаженными глазами, круглым лоснящимся носом, выпирающими передними зубами, приподнявшими верхнюю губу. Послушать Лори, так тела, лица и одежда учениц всегда лично против нее. Это тела нескладех и уродин, исторгающие у Лори неоднократные «Ты ее видела?» и следом «с этими ее…» или «с этим ее…», что подразумевает, что школьницы могли бы, если бы хотели умиротворить Лори, прийти «без» этих элементов, раздражающих их учительницу, иметь вежливость прийти без грудей, без губ, ресниц, улыбки, ягодиц или волос. Тасс думает иногда — и сердце подпрыгивает в груди, как на разогнавшемся колесе обозрения, — что однажды Лори вцепится в ученицу мертвой хваткой, что этой ее манеры всегда трогать их тела и кожу словами окажется недостаточно, однажды она от ярости, что не может обойтись без слов, даст волю рукам. 

— Она ничего не может поделать, — сухо ответила Тасс однажды вечером, когда Лори рвала и метала на ученицу первого класса «с этим ее» размером груди 95D — или E, или F, или любое преувеличение, рассчитанное на реакцию последнего ряда этого зрительного зала, нарисовавшегося в ее сознании после принятого пива. 

Лори разом замерла, а потом закачала головой все сильнее и сильнее, ей совсем не нравился этот ответ, чем больше она думала, тем меньше хотела верить, что это были слова Тасс. 

— Или все, или никто, — высказалась она наконец, как припечатала. 

Тасс, в свою очередь, закачала головой, показывая (со своей стороны), что она не понимает, и Лори выпали ла лихорадочную тираду: 

— Мы или отвечаем за наши тела, или нет. Я не говорю о биологии или об изучении поведения. Я говорю о том, как с нами обращаются. Мы в ответе за наши тела, когда они уродливы, но когда они, наоборот, красивы, в этом никто не виноват, это ведь не против кого бы то ни было? Ну уж нет, меня это не устраивает. Тебе случалось видеть взгляд мужчины, когда он обнаружит на тебе что-то, чего не ожидал? У меня, например, расширение вен и еще растяжки на бедрах, и я вижу всякий раз, когда мужик снимает с меня штаны и утыкается в них носом, что мне это в упрек, как будто я ленюсь, а ведь могла бы сделать усилие и не иметь этой пакости, эй, а как у других? Если у них этого нет, я тоже могла бы, но я замарашка, несмотря на шмотки, макияж и тщательную эпиляцию, это мужик так думает, что я со стройки и что лучше бы ему поиметь женщину, которая сама бы все за него сделала, и поэтому я завязала изменять своему, не потому, что вдруг увидела свет в моногамии, просто любовники — они должны смотреть на тебя как на собор, а не как на полуразвалившуюся хижину. Так что, если я должна отвечать за мое чертово расширение вен, другая пусть отвечает за свои порнографические сиськи, о’кей? Я поверю, что она приложила усилия, потратила время, труд. Иначе это не имеет смысла. 

Тасс хотела бы ответить хоть что-нибудь, может быть, о женской солидарности, о необходимости чувствовать чьи-нибудь локти справа и слева, не принимать соревнования, но было больно слышать Лори и больно думать о недостатках собственного тела и о вызванных им замечаниях — что там сказал Томас однажды вечером очень ласковым голосом? «Один раз в жизни, только один-единственный, я спал с девушкой с таким совершенным телом, что проснулся ночью, лежал и рассматривал каждый его сантиметр». Лори никогда не сказала бы, как Тасс тогда, что подобная фраза словно вспорола ей живот.  

От вечерней прохлады руки слегка покрылись гусиной кожей. Терраса Лори освещена гирляндами, они прикреплены к решеткам, увитым цветущими лианами. Разноцветные лампочки перемежаются крупными белыми цветами, их длинные тычинки кажутся антеннами. Как будто насекомые в свадебных платьях или маленькие танцовщицы Дега уткнулись головой в листву. Если сравнивать, балкон Тасс выглядит пустым и стерильным. 

— Ты меня слушаешь? 

— Внимательно. 

Вот уже несколько минут Лори твердит Тасс, что у Пенелопы вытатуирован на руке слоган с завуалированным призывом к независимости и это достаточная причина для ее исключения. 

— Если бы я была стукачкой. Или если бы вы все не были слепы. Когда дети пишут такие вещи на своих пеналах или в тетрадях, это еще куда ни шло. Они не имеют права, но это дело поправимое, если сделать им замечание. Татуировка — другая история. Это ее кожа провозглашает, что канаки (коренные народы Меланезии, здесь имеются в виду те, кто выступает за независимость Новой Каледонии от Франции. — Forbes Woman) победят. 

— И большая тату? — спрашивает Тасс, удивленная, что интерес к близнецам не позволил ей заметить татуировку Пенелопы. 

— Нет, маленькая. Безобразная. «Победят» отвратительными согласными буквами. Как будто она именно безобразия добивалась. 

Послеполуденные пассаты сорвали листья и лепестки, которые устилают пол террасы и отчасти скрывают пятна от испражнений горлиц на половицах. Лори наверняка проведет львиную долю выходных за их отмыванием. Ее битве с тигровыми горлицами нет конца, но врагини так грациозны, что она никогда не решится их травить, несмотря на советы соседки. Ее спутник жизни и дочь отклонят любое предложение поучаствовать; мужчина отправится на рыбалку, а девочка закроется в своей комнате и будет слушать музыку. В понедельник утром в лицее Лори проклянет судьбу, которой было угодно, чтобы у ее дочери наступил трудный возраст с семи лет, и, возможно, часть коллег поверит в ее ворчливую тираду, но Тасс, как всегда, распознает нотки гордости в голосе подруги. Лори не может по-настоящему сердиться, она сама воспитала девочку, которая умеет сказать «нет». Пусть даже это множит ссоры за обеденным столом — она ни за что не станет одергивать дочку, если та хочет в чем-то отказать. 

— Их запах… — начинает Тасс и умолкает, поперхнувшись орехом акажу. 

Уже два часа обе женщины клюют из мисочек, стоящих перед ними на садовом столе. Они купили продукты для ужина, но ни той ни другой не хочется идти готовить после третьего пива, пусть даже это только маринованная рыба с рисом и салатом. Приступ кашля царапает крошками горло Тасс, и она продолжает севшим голосом: 

— Ты заметила, это ведь единственное, что по-настоящему отличает брата и сестру? У них одинаковые лица, они одного роста, я бы сказала, что они и одеждой меняются. Но от нее пахнет чем-то очень сладким, может быть, это запах ванили или аромат ежевики, а он пахнет как все парни после спортивных занятий, мужским дезодорантом, когда ты вдыхаешь этот запах, как будто слышишь супертестостероновый закадровый голос в рекламе. 

Лори коротко усмехается. Говорит, мол, это странно, что запахи подростков меняются не так быстро, как их одежда или музыка, будто бы и моды нет. Может быть, они уже перебрали все запахи, добавляет она. 

— Чем ты душилась, когда была подростком? 

— «Амор Амор», — отвечает Тасс. — Они стоили целое состояние, все мои карманные деньги на них уходили.  

Ей хочется вернуться к запаху близнецов. Хочется сказать Лори, что душок Селестена ее разочаровывает, что она находит его cheap, слишком дешевым по сравнению с тем, каким ей кажется этот мальчуган. Но Лори уже плывет по морю бессвязных воспоминаний, их целый запутанный клубок. Легкая тема для нее и Тасс: у них изрядное количество общих воспоминаний. Они знают друг друга с коллежа, менялись одеждой, носили одинаковые зубные пластинки — эту омерзительную конструкцию с кольцами из прозрачного пластика на передних зубах, — выбрали одно направление в лицее, начинали один диплом в университете Нумеа, прогуливали одни и те же лекции по одним и тем же причинам. Лори спала с братом Тасс, а Тасс с братом Лори. Они меняются секретами с полной взаимностью: Тасс известна история плохо-кончившейся-вечеринки, Лори — история учителя который-слишком-много-хотел. Знают и то, насколько эти секреты, порожденные насилием, которое не называют по имени, и стыдом, о котором твердят только про себя, были оскорбительны и отвратительны. Они многое друг другу прощают, им тепло вместе. Пока Тасс не уехала в метрополию, а Лори — поближе и покороче — в Австралию, им могло казаться, что они унаследовали одну жизнь и расположились в ней, как два дома, построенных рядом, делая вид, мол, ничего страшного, что у соседа такой же, разве оригинальность, в сущности, так уж важна? Только уехав к другим берегам, они разошлись по своим дорогам. Лори никогда не испытывала ни малейшего желания узнать Францию. Париж для нее был лишь картинкой памятников, известных всем, а значит, созданным ни для кого, музеем в стеклянном шаре. И если Ле Каю был для нее слишком мал — она намеревалась покинуть его только для того, чтобы исследовать соседние территории в Тихом океане. И никогда не сомневалась, что вернется. Тасс уехала дальше, и ее по сей день тревожит, в какой форме случилось ее возвращение.  

Около десяти часов Лори говорит, что уже поздно. Несколько домов, видных с террасы и стоящих среди извилистых лиан, погружены в темноту. Тасс медленно встает с большого кресла и жалуется, что все равно не уснет: 

— Когда кот будит меня на рассвете, мне хочется сбросить его с балкона. 

— Это всего лишь кот, — отвечает Лори очень серьезно. — Тебя оправдают. У меня это моя дочь.