«Крио»: рассказ из нового сборника Анны Старобинец — о женщине, переживающей утрату

— Секс? — Я смотрю в ее пухлое доброжелательное лицо. Я прикидываю, сколько платят за материнскую теплоту, которую оно излучает. Вроде клиника государственная — так что вряд ли очень уж много. Но, с другой стороны, это главная в стране клиника — тут и платные пациенты со всего мира, и научные эксперименты — взять хотя бы моего Оську… Так что, может, и много. Но когда я отвечу, что-то искреннее наверняка выглянет из ее понимающих глаз, сколь ко бы ей ни платили, — на ту долю секунды, пока она не возьмет себя в руки. Что-то бабское, лузгающее семки на лавочке у подъезда. 

— Разумеется, никакого секса, — говорю я. — Все эти двадцать пять лет. 

— Что, ни разу? — не сдержав любопытства, спрашивает сидящая внутри нее на невидимой лавочке баба. 

— Нет, ни разу. Я храню верность своему мужу. 

— Такая позиция… не может не вызывать уважения. — Она снова превращается в опытного психолога, работающего с родственниками терминальных больных. — Но ваш муж, к сожалению, умер. Его смерть снимает с вас все моральные обязательства. Даже религиозные клятвы содержат фразу «пока смерть не разлучит нас». Безусловно, ваша половая жизнь — это ваше личное дело. Но мне хочется, чтобы вы понимали: вы не обязаны хранить верность мужу. Самое сложное здесь… 

Я улыбаюсь. 

— … Принять сам факт смерти. Это очень болезненный, но необходимый этап, без которого невозможно двигаться дальше. У меня пока складывается ощущение, что за двадцать пять лет вы так и не приняли… 

Я стараюсь сдерживаться, я заслоняю лицо руками, чтобы она не заметила, что я смеюсь, потому что это может им не понравиться, потому что смеяться в такой ситуации, наверное, странно. Но она сует мне пачку салфеток и говорит этим своим шелестящим и тихим голосом, изъеденным до дыр и заплат, истертым до патефонного треска поставленной на риплей задушевностью: 

— Поплачьте, если вам плачется. 

И я не выдерживаю — я прыскаю от смеха в ладонь, как нашкодившая малолетняя школьница. 

— Я разве сказала что-то смешное? — Она делает пометку в блокноте. 

Черт, черт! Она сделала пометку в блокноте… 

— Простите… — Я уже не смеюсь. — Это у меня нервное. Просто вы говорите такие странные вещи. 

— Что вам кажется странным в моих словах? 

— Ну, ваше предложение перестать хранить верность мужу. 

— Я вам ничего не навязываю, я просто… 

— Конечно, конечно. Но, видите ли, мне шестьдесят три. Я выгляжу отвратительно. У меня двойной подбородок, обвисшая грудь, гнилые зубы и запах изо рта, складки жира на животе, я не менструирую уже тринадцать лет. Так что, во-первых, секс для меня в любом случае неактуален… 

— То, что вы говорите, — бодишейминг и эйджизм по отношению к себе самой. Вы как будто наказываете себя. Вы как будто сознательно не замечаете, как изменился мир вокруг нас. Мы победили рак. Мы скоро победим старость. Уже сегодня современные достижения фармакологии, заместительная гормональная терапия и бодипозитивный подход позволяют людям пожилого возраста… 

— …А во-вторых, он не умер. 

— Что? 

— Мой муж. Он не умер. Он заморожен. Это разные вещи. 

Она снова делает пометку в блокноте. Наверное, это плохо. Я открыто сказала то, о чем обещала молчать. Или, может быть, это, наоборот, хорошо? В конце концов, они проверяют меня на прочность. Да, я не должна разглашать, но я и не разглашала. За двадцать пять лет я никому не сказала ничего лишнего, я выслушивала причитания и соболезнования, я терпела сочувственные взгляды, прикосновения чужих, холодных от страха пальцев к моим рукам, предложения «держаться в память о нем» и предложения «вместе поплакать». Я старалась не плакать одна — и уж точно не стала бы плакать с кем-то из них. Я кивала и говорила, что я в порядке, что я держусь. Но внутри себя я его ни разу не предала — пусть они это знают. Ося, кстати, не любил мои слезы в те последние дни. «Что ты плачешь? Не хорони меня. Не хорони раньше срока». Я не плакала. Я не хоронила. Двадцать пять лет. Так что пусть она пишет что хочет в своем блокноте. Уж она-то, их представитель, — она знает правду. И я вовсе не нарушаю пункт о неразглашении, разговаривая с их представителем. 

— Вы же знаете правду, — говорю я. 

— Вы тоже знаете правду. Я хотела бы с вами поговорить про последние дни вашего мужа… — Она быстро подглядывает имя в блокноте, — …Иосифа. Воспоминания могут быть травматичны — но это важный этап принятия. Вы готовы? 

— Да без проблем. Это праздник, который всегда со мной. 

— В смысле? — Она хищно заносит ручку над блокнотом. Она похожа на птицу, готовую склевать беспечного мотылька. 

— В смысле — это цитата из Хемингуэя. В смысле — я всегда помню последние дни моего мужа Иосифа. Он всегда у меня перед глазами. За двадцать пять лет я привыкла. 

— Расскажите мне. 

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы снова не рассмеяться. Рассказать ей? Рассказать этой резиновой, ли цемерной кукле про смерть? Рассказать ей, что смерть не похожа на то, чего ты ожидаешь, даже если ты прочел о ней все, от научных статей на английском до публикаций на форумах «Десять признаков, что ты скоро умрешь», даже если ты спросил о ней все, даже если ты видел ее на видео и на фото? Рассказать, что от раковой смерти ты ждешь истощения, бледности, худобы — а она вдруг приходит к тебе тугой, налившейся плотью, и холодными, распухшими, ярко-синими пальцами, и отекшими щиколотками, которые всегда были тонкими, как у цапли… Рассказать об этом бабке на лавочке, которая лузгает семки? Бесполезно. Она не поймет, пока сама не увидит. 

— У него были длинные ноги и узкие щиколотки, — зачем-то говорю я. — Очень узкие. Сзади хрящик — не знаю, как называется — тонкий, как перепонка. У него были очень красивые ноги. Тонкие, как у цапли. 

Она кивает, как китайский болванчик: 

— Понимаю. Он очень похудел в последние дни? 

— Нет. В последние дни он опух. Он смотрел на свои раздутые ноги и спрашивал, противно ли мне от их вида так же, как ему самому. 

— Что вы отвечали? 

— Я отвечала, что эти ноги — ненастоящие. И что я знаю, что там, внутри, под отеком, спрятаны другие, тонкие, как у цапли, просто сейчас их не видно. Он кивал и говорил мне, что я хорошая. 

…В последние дни перед заморозкой он часто подобное говорил. Как будто вернулся к детскому и единственно правильному варианту оценки любой живой твари: плохая или хорошая… 

— …И еще он шутил, что превратился в Ждуна. 

— Что такое… Ждун? 

— Очень странно. — Не могу отказать себе в удовольствии. — Вы не выглядите такой молодой, чтобы не помнить Ждуна. Четверть века назад это был по пулярный мем. Каплевидный такой персонаж как будто из теста, с толстым складчатым пузом и сложенными на нем лапками… Мой Иосиф как-то сказал, что он стал Ждуном. Потому что он теперь каплевидный. И потому что ждет смерти. 

— Это очень тяжелое воспоминание. — Ее голос шуршит от битого молью сочувствия. 

— У меня есть и тяжелее, — говорю я. — Я кричала на него. За то, что он не дал мне детей. Все откладывал — а потом заболел… И еще — за то, что он меня обманул. Что обещал провести со мной старость — и обманул. Что оставляет меня одну. 

— Вы вините себя за это? 

— Больше всего — за то, что не родила от Оси детей. Я должна была его уговорить до того, как он заболел. 

— Вы не знали, что… 

— А когда он заболел, я должна была попросить его сохранить сперму. Тогда я могла бы иметь от него детей даже без него. Но мне слишком поздно пришла в голову эта мысль. Я просила Алекса, но он сказал, что уже слишком поздно. Он сказал, что сохранять сперму нужно было до химии. 

— Алекс? Кто это? 

В ее голосе звучит показное непонимание. Притворяется. Интересно зачем. В любом случае у меня нет сил играть в эти игры. 

— Алекс — врач паллиативного отделения, кто же еще. Он был первым, кто честно мне все объяснил проОсю. Он сказал: «Вам тут прямо никто не скажет. Вам тут скажут: сейчас как никогда нужна поддержка семьи. Или скажут: вас ждут трудные времена. Или: мы сейчас боремся за улучшение качества его жизни, чтобы ему не было больно. Они трусы. Они не могут сказать вам правду. Я — скажу. Он умирает. Ему осталось несколько дней».