«Плод пьяного дерева»: роман о детстве в Колумбии, охваченной нарковойнами
Мама не стыдилась признаваться, что ничего не смыслит в политике.
— Взгляни на меня, — кричала она и подмигивала мне. — Я учусь политике. Видела, какие у Галана (Луис Карлос Галан Сармьенто — колумбийский журналист, кандидат в президенты на выборах 1982-го и 1987 года, убит в 1989-м. — Forbes Woman) мышцы? Как они перекатываются под красной рубашкой? Я всему научусь, еще посмотришь.
Кассандра покачала головой, а мама продолжала:
— Ну красавчик же, правда? — Кассандра шикнула на нее, потому что перестала слышать, что Галан говорит, но мама не обратила на мою сестру внимания и крикнула, глядя в телевизор: — Галан, querido (исп. «дорогой». — Forbes Woman), научи меня любить!
На экране Галан яростно тряс кулаком и кричал в кучу микрофонов: «Я признаю лишь одного врага — того, кто, пользуясь террористическими и насильственными методами, заставляет молчать, запугивает и убивает ярчайших героев нашей истории!»
Мама сдвинулась на краешек дивана.
— Правда, он был прекрасен, когда сказал «нашей истории»?
Кассандра закатила глаза.
Окна в маминой спальне были завешаны красно-черными плакатами Галана. Даже воздух в ее спальне казался красным, так как свет, попадая с улицы, сперва проходил через выстроившиеся в ряд лица Галана. Все они были повернуты вверх, все кричали, и волосы у всех были взъерошены. Я взглянула на Петрону — та складывала белые салфетки треугольничками — и увидела, как она вскинула правую бровь, отчего на лбу у нее образовалась складочка.
Я решила, что президентские дебаты слишком утомительны. Нырнула под плакат и прижалась лбом к окну.
Взглянула на пустой тротуар и стала смотреть, чем заняты соседи. Справа Ла Солтера поливала из шланга клумбу умирающих цветов. Слева малыши с ведерками делали куличики. По тротуару шел старик. Увидев меня, он остановился и оперся о трость. Только сейчас я понимаю, как символично это, должно быть, выглядело: девочка смотрит на улицу из-под плакатов с лицом Галана, огромным, ожесточенным, сулящим лучшее будущее.
Позже, когда мы остались в комнате одни, я рассказала Кассандре, как Петрона вскинула бровь во время речи Галана. Кассандра ответила, что один только этот жест ничего не значит, но, вероятно, Кассандра аполитична. Аполитичными называли тех, кому не нравился Галан; нам сказал об этом профессор Томас, классный руководитель Кассандры; он утверждал, что Галан может не нравиться только аполитичным и коматозникам. Когда мы сказали об этом маме (о том, что Петрона, должно быть, аполитична), та не стала спорить и объяснила, что Петроне не до политики из-за ее жизненных обстоятельств. Понизив голос, мама сказала, что от девочки, порекомендовавшей Петрону, узнала, что та обеспечивает семью. «Представьте — отвечать за всю семью в тринадцать-то лет!» Когда берешь на себя такую ответственность, абстрактные вещи вроде политики уже становятся неинтересны, объяснила она.
Кассандра кивнула. А я не знала, соглашаться или нет. Я лишь знала, что мне было жаль Петрону, и сказала Кассандре, что в наших интересах войти к ней в доверие, так как в ее распоряжении находятся конфеты, а еще она могла прикрыть нас, случись нам напортачить; кроме всего прочего, при желании она могла плюнуть нам в напитки или еду, а мы бы даже не узнали. Поэтому, когда мы с Кассандрой пошли играть в парк, мы взяли с собой Петрону. Думали, она будет играть с нами, но та сидела на качелях одна, ничего не делала и не говорила. Мы позвали ее строить с нами гору из песка, а она ответила, что дает отдых ногам; а когда мы сами устали и подошли к ней, чтобы поговорить, у нас ничего не вышло.
— Какой твой любимый цвет? — спросила Кассандра.
— Голубой.
Тишина, повисшая после этого единственного слова, была оглушающей.
— А мой — фиолетовый, — сказала я. – А что ты любишь смотреть по телику?
Обычно именно эти два вопроса задавали, когда хотели подружиться, но Петрона покраснела, глаза ее затуманились слезами, а потом застыли, кажется, от гнева. Я не знала, что делать, поэтому убежала и вскарабкалась на дерево; Кассандра присоединилась ко мне. Сидя высоко среди ветвей, мы смотрели на Петрону сверху вниз. Та вытерла лицо рукавом свитера. Шмыгнула носом. «Может, у Петроны не было телевизора?» — предположила Кассандра. Я пожала плечами.
Мы знали, каково это — чувствовать себя не такой, как все. Некоторые дети с нами не играли, потому что им не разрешали родители. Ходили слухи, что наша мама торговала тем самым. Кое-кто из родителей сказал: «Женщины не за счет ума выбираются из бедности, а за счет кое-чего другого». Мы пошли к маме и рассказали ей, что слышали, а она так рассердилась, что разоралась на весь парк, мол, ей не пришлось ничем торговать — ведь у нее «то самое» такое золотое, что мужчины падали к ее ногам прежде, чем ей приходило в голову запросить цену.
Кассандра знала, что это за «то самое», но мне не говорила и при этом так поджимала губы, что я и не спрашивала. Из-за этих слухов мы с Кассандрой всегда играли одни. Гонялись друг за дружкой вокруг качелей, играли в салки, строили замки в песочнице и топтали их ногами.
А других детей игнорировали, хотя те скакали совсем близко или сидели, сбившись в плотный кружок, и делали вид, что нас с Кассандрой рядом нет.
Петрона
В Бояке у нас был огород и коровы. Мои братья охотились на кроликов, а я готовила жаркое. Мами всех нас записала в школу, не давала ввязываться в истории, ферму держала в чистоте, а на столе всегда были свои овощи.
В Холмах, в Боготе, огорода не было и охотиться было не на кого. Еду покупали на рынке. Я разводила огонь прямо в доме и готовила. Мами сидела на нашем единственном стуле, пластиковом, и, закончив с готовкой, я заваривала листья эвкалипта, помогавшие ей от астмы. Но за детьми я присматривала плохо. Те кидались камнями и возвращались с кровавыми ранами в волосах. Приносили с улицы фингалы. Мами спрашивала, как я такое допускаю, как это ее дети под моим присмотром превращаются в шпану? Я старалась, чтобы они были чистыми. В углу стоял таз с водой и лежала тряпочка, которой я протирала им щеки, но я часто забывала смотреть за самыми маленькими.
В день, когда у меня пошла кровь и запачкала матрас, Мами сказала: Ты теперь маленькая женщина. Выходи замуж или иди работай. Женихов у меня не было. Я знала, что женщины в Холмах подрабатывают уборкой. Мами сказала, что я с пяти лет убираюсь и мне ничего не стоит устроиться уборщицей в богатую семью. Я пошла на главную дорогу в Холмах и стала ждать, пока женщины будут возвращаться с работы. У подножия холма остановился городской автобус, и они вышли из него цепочкой. Все, кроме одной, выглядели измученными и усталыми. Габриэла была на несколько лет меня старше; ей было, может, около восемнадцати. Энергичная, с тяжелыми пакетами продуктов. Я преградила ей дорогу и спросила, знает ли она, кто может взять меня на работу. Она смерила меня взглядом с головы до ног. «Тебя на работу? Дай-ка подумать…» — протянула она. Когда она снова посмотрела мне в глаза, то, кажется, решилась. Сказала, что придет ко мне в гости, и спросила, не в той ли хижине я живу, что опирается на старый столб электропередач?
Когда Габриэла пришла, мне хотелось показать ей, что я способная, и я подала ей газировку. Вернулись малыши, и я вслух пожаловалась, какие они чумазые оборвыши. Притворилась, что всякий раз, когда они возвращаются, тащу их умываться к тазу с водой. Я усиленно терла им щеки, а Габриэла повернулась к Мами. «Петрона сказала, у вас астма», — произнесла она. Я-то ей не говорила, но в Холмах и так все обо всём знали. Мы жили друг у друга на головах. Я отогнала малышей и села на камень. Габриэла сказала, что знает одну семью в квартале, где работает; мол, им нужна помощница. «Петроне придется лишь стелить постель да готовить», — сказала она. Мами благословила меня, и через несколько дней я приготовилась надеть лучшее платье и пойти на встречу с сеньорой. Мы с Габриэлой вместе сели в автобус. «Постарайся не таращиться, Петрона, — предупредила Габриэла. — Дом у них большой, городской». Я не выбиралась в город с тех пор, как мы приехали из Бояки и клянчили медяки на светофоре. «Хозяйку зовут Альма, но ты ее зови сеньора Альма», — наставляла меня Габриэла и потянула меня за рукав. «Ты слушаешь?» Ее золотистые кудряшки были завязаны в узел на затылке. Круглые щеки присыпаны веснушками. Я взглянула ей в глаза. Она продолжала: «Не волнуйся, я все ей про тебя рассказала. Просто скажи, что умеешь делать все по дому, потому что заботилась о своих. Тебя возьмут без вопросов».
Нервничала я страшно. На улицах квартала, где жили Сантьяго, было чисто и все было геометрическое, даже растительность. Деревья и те росли ровными рядками.
* * *
Мами сказала, что мне надо научить малышку Аврору заниматься хозяйством. Мы были единственными дочерьми. Мои братья были старше, но Мами не хотела, чтобы они отвлекались от учебы. «Если хоть кто-то из них выучится на врача или священника, — говорила Мами, — он станет нашим пропуском в лучшую жизнь». Все матери в Холмах так говорили, но я ни разу не видела, чтобы у кого-то получилось вырваться из инвасьона.
Я учила малышку Аврору присматривать за братьями. Чистить их одежду и стирать в пластиковом тазу. Дала ей ножи, чтобы она могла резать овощи. Научила готовить пюре из неспелой папайи от глистов. «Вот так держишь и вычерпываешь семечки», — наказывала я, держа в одной руке длинную половинку папайи и вытянув другую руку с ложкой наготове, чтобы вычерпывать мякоть. Аврора выхватила у меня ложку и взялась за дело.
Иногда вспоминалось то, о чем хотелось забыть. Например, наш дом в Бояке после того, как его подожгли бойцы самообороны. Все стены обрушились.
«Теперь режь», — велела я. Малышка Аврора прижимала костяшки к столу, как я показывала, и медленно пилила черные семена в оболочке из слизи. Те крошились под ножом. Когда Аврора закончила, я собрала семена в салфетку, вытерла нож о брюки и поставила в пластиковый стакан, где мы хранили приборы.
От фермерского дома осталась лишь лестница, но даже деревянные перила обуглились и почернели.