«Шесть дней в Бомбее»: роман о жизни женщин в Индии в начале XX века

— Понравился вам Париж? — Каким счастьем было бы поехать туда, но я понимала, что этой мечте не суждено сбыться. 

Она раскинула руки: 

— О, Сона! Это было невероятно! Там я впервые увидела импрессионистов. Попробовала писать в стиле Гогена. Влюбилась в яблоки Сезанна. И в балерин Дега. А как потрясающе было, когда ко мне приехала Петра. Она мне позировала. Могла часами сидеть неподвижно. Прекрасная модель! Это с нее я писала одну из героинь на картине «Две женщины», ту, что с длинными волосами. С этой работой я попала в Салон. — Она помолчала. — Петра тоже хотела стать художницей. Может быть, из-за меня. Она во всем стремилась мне подражать. Техника у Петры была хорошая, но ей не хватало… фокуса, основной идеи. — Мира вспыхнула от смущения. — Боюсь, я была с ней слишком резка. Нетерпелива. Вечно ее критиковала. Осуждала. В те времена я частенько вела себя бессердечно. Однажды сказала, что ей нужно бросить живопись. Что она никогда не добьется успеха. — Мира задумчиво вздохнула. — До сих пор помню, как она зажмурилась, как опустились уголки ее губ. Она считала меня небожительницей, а я прихлопнула ее, как блоху. — Она уставилась на свои комкавшие одеяло руки. — Не знаю, почему я так поступила. И богом клянусь, хотела бы все исправить. 

Даже в первый день, когда Мира узнала о выкидыше, вид у нее не был такой несчастный. С тех пор она больше ни разу не заговаривала о ребенке. Никогда еще я не видела пациентки, которая бы так равнодушно отнеслась к потере младенца. Миру куда больше волновали картины, чем дитя, которое она недавно носила под сердцем. 

Помотав головой, словно стряхивая грусть, она растянула губы в улыбке. 

— Тебе понравился портрет По, но ты не сказала об этом, пока не ушел доктор Мишра. 

Мои щеки вспыхнули огнем. Я и не думала, что она заметила. 

— Доктор Мишра мог подумать… 

— Что ты распутница? — рассмеялась Мира. — Вожделеешь мужчину? Сона, разве ты не знаешь, что можно быть такой и в то же время оставаться собой, это нормально. Посмотри на меня. Я именно такая — распутная, развратная, откровенная, хочу всего и побольше. Я бы никогда не стала художницей, если бы не отражала всех этих желаний в картинах. И в жизни! 

Я вдруг задумалась, что произошло бы, если бы я стала так же откровенно выражать свои мысли и чувства. Миссис Мехта, да скажите вы уже свекру, что он придурок! Что за идея! 

Однако это придало мне смелости спросить Миру: 

— Почему женщины на ваших картинах такие грустные? Будто совсем не получают удовольствия от жизни. Разве деревенские женщины не бывают счастливы? 

Глаза ее забегали. 

— Отвечу тебе, дорогая Сона, что ощущение счастья таится в тишине моих картин. Меня успокаивает безмятежность индийцев, этим они кардинально отличаются от европейцев, которые постоянно мечутся в панике перед будущим. Даже когда женщины раскатывают чапати, даже когда дхоби шлепают влажной тканью по камням, даже когда художница расписывает кому-то руки хной, во всем этом чувствуется радость. Тепло. Покой. А в Европе я ничего подобного не встречала. Пришлось приехать в Индию, чтобы найти все это. 

Она прищурилась и сжала губы. 

— Ты наполовину индианка, как и я, верно? — Она сама знала ответ на этот вопрос. 

Вот оно. То, что отделяло меня от людей, принадлежавших этой стране всецело. Если они не говорили мне этого в лицо, то уж точно говорили за спиной. Я всегда чувствовала, что ко мне относятся с любопытством и в то же время с презрением. Выпустив руку Миры, я стала расправлять белье на ближней ко мне стороне кровати. 

— Моя мать индианка. 

Я не сказала ей, что ненавижу свою фамилию. Что не видела отца с трех лет. Что желаю ему смерти. Что если бы не он, жизнь мамы могла сложиться куда лучше. 

Мира наблюдала, как я чересчур резкими движениями заправляю уголки простыни под матрас. 

— Моя мать из Лакхнау. А отец из Чехии. Я так давно чувствую себя и индианкой, и европейкой, что даже не знаю, в какой из этих половинок меня больше. 

Пускай мы обе были полукровками, все же мы очень сильно отличались друг от друга. Мира видела в своей инаковости повод для гордости. Выставляла ее напоказ, как павлин — свой пестрый хвост. Она сделала ее особенной, сделала художницей. Я же таскала свою инаковость как колючую кофту, которую не терпится стащить в конце дня. 

Взглянув на часы, я поняла, что опаздываю к беременной, которая заняла койку миссис Мехта, после того как та уехала с мужем домой. 

Извинившись, я поблагодарила Миру за то, что показала мне свои работы. При первой нашей встрече я подумала, что она слишком масштабная личность для мира, в котором обитаю я. Но нахо дясь с ней рядом, я отчего-то чувствовала, что и моя жизнь ширится, как дыхание. 

Уйдя от Миры, я пошла в кладовую — отнести грязное белье с ее постели и взять свежее для беременной миссис Рой. Посреди комнаты на скамейке сидела Индира и плакала. Увидев меня, она отвернулась. Я бросила белье в холщовую корзину и пошла к ней. Руки у нее были холодные, зубы стучали. 

— Бальбир сказал, ты забегала, — начала она. — Думает, это я тебя попросила. Сона, тебе больше нельзя к нам приходить. Никогда. — Ее фартук вымок от слез. — Мои девочки, они все видели. Видели, как их отец бьет мать. Он сказал им, это за то, что я плохая. Что-то натворила. Я видела, как они на меня смотрели. Не хотели ему верить, но им пришлось, ведь за меня некому было заступиться. Если все вокруг говорят тебе, что небо красное, рано или поздно начнешь верить. 

Я стала растирать ее ледяные руки. 

— О, Индира! Мне так жаль! Я пришла только потому, что в больнице никто не знал, куда ты делась. Я думала, ты попала в аварию. 

— Лучше бы попала. Тогда девочкам не при шлось бы на такое смотреть. 

— Покажи, где болит. 

— Нет, Сона! Ты уже достаточно сделала. И не понимаешь, что твоя жизнь всегда будет отличаться от моей. Ты не настоящая индианка. А я — да. Я обещала быть с Бальбиром семь жиз ней. Может, в следующей он станет ко мне добрее. — Она всхлипнула. — Может, в ней он будет не мужем мне, а дочерью. Или мамой. Мы не знаем, что уготовила для нас судьба. Ты должна перестать пытаться ее изменить, Сона. 

Я в растерянности уставилась на нее. Мне казалось, я помогаю ей, а оказалось, я лишь делаю хуже или поощряю Бальбира мучить ее сильнее. 

— Обещай, что не станешь вмешиваться, — стала молить она. — Бальбир злой человек. Сона, я думаю, нам больше не стоит вместе ходить домой. 

Меня будто ударили в живот. Я выпустила руки Индиры и села на корточки. Она была моей ближайшей подругой, единственной настоящей подругой в Бомбее. К глазам подступили слезы, но я знала, что не дам им пролиться. 

Переодеваясь в форму, Индира стонала и морщилась каждый раз, когда ей приходилось двигать левой рукой. И мне казалось, я тоже чувствую боль от синяков и ссадин на ее руке и спине. Острую, пронизывающую. 

Дверь распахнулась. Должно быть, я забыла запереть замок. Вошла Ребекка и, резко остановившись, окинула взглядом кладовую и нас. Я поднялась на ноги. Индира, вытирая глаза, встала со скамьи. 

Сжав губы, Ребекка обернулась ко мне: 

— Мы должны все рассказать старшей медсестре. Сейчас самое время. 

— Нет, — как можно спокойнее возразила я. — Иначе Индира потеряет работу. 

— Это не ваша проблема. — Индира оберну лась к нам с Ребеккой. — У меня все в порядке. 

Она с усилием медленно подняла руки и приколола к волосам сестринскую шапочку. Потом кивнула нам и вышла. 

Я хотела броситься за ней, но Ребекка схватила меня за руку. 

— Сона, ты не понимаешь, мы не должны заводить личных отношений с больными. 

— Но Индира не больная. Она одна из нас. 

— А ты посмотри на нее, Сона. Конечно, она больная. 

Да почему же Ребекка не могла ни с кем из нас подружиться? Ничего не ответив ей, я потуже завязала фартук и направилась к двери. 

— Ты же понимаешь, конечно, что нам с тобой выполнять обязанности проще, чем ей? — не унималась Ребекка. — Мы под защитой. Нам позволено делать то, чего не могут делать индианки. 

Я сделала глубокий вдох. 

— Понимаю. Но что толку в наших привилегиях, если мы не постараемся ей помочь? 

Поздно вечером в коридоре я наткнулась на доктора Мишру, который разговаривал с доктором Холбруком. 

— Если после выкидыша прошло уже три дня, а женщина все еще так сильно мучается от боли, это ненормально, — говорил доктор Мишра. — Тянуть живот может, это правда, но у нее острая боль. 

— Ты, парень, видно, все еще не отказался от индийского мамбо-джамбо, — покачал головой пожилой врач. — От всех этих проклятых йогов и хакимов. Но эти болезни лечит официальная медицина. Я и старшей медсестре все время то же самое повторяю. Она тоже слишком мягкая, прямо как индианка. Только посмотри, что она позволяет творить фармацевту. Господи боже, он ведь не только европейские лекарства раздает, но и травы! Поверьте мне, Мишра! Еще пара дней на морфине, и она будет здорова как бык. 

— Доктор Холбрук, при всем уважении, но вы должны понять, что я изучал современную медицину. Если помните, я приехал сюда, окончив интернатуру в Англии. И мне кажется… 

— Злишься на бара сахиба, а? — Доктор Мишра сжал зубы, но ничего не успел ответить, потому что доктор Холбрук продолжил: — Слушай, я тысячу раз таких больных лечил. Через неделю мать придет в себя, и дело в шляпе. 

— Доктор, она потеряла ребенка на четвертом месяце! Тканей выходило очень много. А если что-то осталось внутри? 

Доктор Холбрук покосился на часы. 

— Мне через час ребенка принимать. Давай объясню по-простому. При выкидыше плод сам собой отделяется от слизистой матки. Мисс Новак страдает лишь от мышечных сокращений. И морфин ей поможет. 

Тут он заметил меня и ухмыльнулся. 

— О, одна из наших прекрасных сестер. Ну просто загляденье! 

Он подергал кустистыми седыми бровями, а доктор Мишра вывернул шею, чтобы понять, о ком он говорит. Увидев меня, он тут же уставился в плиточный пол. Кажется, ему было неловко, что мы столкнулись в присутствии хирурга. 

— Эх, будь я помоложе… — Доктор Холбрук, не сводя с нас глаз, стал пятиться прочь по коридору. — Займись лучше ею, Мишра. А хирургию оставь мне. — Он постучал пальцем по крупному носу и направился в хирургическое отделение. 

Доктор Мишра, повесив голову, привалился к стене. Я догадалась, что говорил он про Миру, пытался спасти ей жизнь. Я и сама видела, что ей не становится лучше. И записи, которые я заносила в ее карту, это подтверждали. Боль не утихала, температура не падала. Это было ненормально, ее состояние давно должно было стабилизироваться после операции.