«Ночной страж»: пулитцеровский роман о жизни женщин на фоне Гражданской войны в США
Сейчас Дервла спустилась по тропке на прогалину перед хижиной Элизы, ведя лошадь в поводу. Невозделанные грядки заросли сорняками; грязь перед широкими ступенями не выметена. Дервла поднялась на крыльцо, перешагнула через грубо сколоченную загородку, которую смастерил этот. Дверь была закрыта на засов — явно дело рук Папы, — как будто он опасался, что кто-то похитит его сокровище или сама Элиза опамятуется и сбежит, если сумеет отпереть свою клетку. Он взял ключ и запер деревянные ставни на двух окнах в передней стене, а изнутри задвинул щеколды. Дервла почувствовала, как воздух, который он когда-то загнал внутрь, кубарем скатился с крыльца на землю, юркнул под хижину, чтобы поддержать их, оградить от него.
Она завела лошадь на зады хижины, шагнула в окно — рама, затянутая промасленной бумагой, неуверенно покачивалась под напором ветерка. Темный спертый воздух, бормотание на кровати в углу просторной комнаты. Она подошла к Элизе и постояла, глядя на создание, дремавшее на перине.
Когда Дервла в последний раз видела ее осенью, она истаяла лицом до неузнаваемости, живот раздулся, КонаЛи вывела ее на крыльцо будто бы в полусне. После рождения близнецов в феврале они не видались ни разу. Только КонаЛи — Дервла примечала от случая к случаю, как она качает то одного младенца, то другого на старенькой качалке, а парнишка играет рядом на широких половицах. Он вставал на ножки, лепетал, а КонаЛи явно считал своей матерью. Хоть какое для нее общество, а вот младенцы одна работа. Работа, которую Элизе, судя по всему, уже не потянуть в следующую зиму, да и прокормит она недолго. Дервла села на край постели и ласково привлекла Элизу к себе.
Та лишь вытянулась в струнку, затряслась.
Элиза, ты меня узнаешь? Держа свою девочку со спины, Дервла чувствовала мощные толчки ее сердца. Выходит, она скрывает свою силу, противостоит ему единственным доступным ей способом. Дервла уложила ее обратно, погладила по лбу.
Веки дрогнули, поднялись.
Элиза, его здесь нет.
Она схватила руку Дервлы. Пробормотала: КонаЛи.
Она в городе. Он ее с собой увез.
Он ее увез?
Я за ней приглядываю, уж как могу. Она малышей обихаживает, остается с тобой рядом — изредка ко мне прибегала с парнишкой. После их рождения уже нет, ты ж вон как плоха.
Прогони его, Дервла.
Он тебя измордовал, Родненькая, — но он сам должен решить, что уйдет, понять, что так ему лучше. Элиза, я тебе велела говорить, только когда его нет рядом, но сейчас поговори со мной. Скажи…
Помоги КонаЛи, Дервла…
Она тебя не бросит, Элиза, и детей тоже. Может, он еще реже будет здесь появляться, если решит, что у тебя уже ни чувств, ни языка. А со мною поговори, Родненькая, у тебя сил прибавится. Ты меня слышишь?
Но Элиза закрыла глаза и отвернулась.
* * *
Дервла боялась, что этот будет брюхатить Элизу, пока не загонит в могилу. Пока младенцев кормит, не забеременеет, потом еще некоторое время. Для того, чтобы Элиза покорилась — поддалась, пусть и не сломалась, — он использовал КонаЛи. Дело в том, что поначалу он ей подыгрывал, разбередил ей душу в первые недели, которые провел здесь. Элиза явно боялась и стыдилась, однако не перечила. Дервлу она назвала соседкой, доброжелательницей КонаЛи, и теперь девочку часто отправляли к «соседке-бабушке» на целые дни. Понесла Элиза почти сразу же. Он приказал им всем называть его Папой, будто утверждая тем свою власть, и пропадал почти целыми днями. Дервла приводила КонаЛи почитать Элизе или расчесать ей волосы, а сама в это время приводила в порядок огород, стряпала. Довольно скоро обнаружила Элизу в одиночестве на задворках, неподвижную, у дверей в курятник. Он приколотил к покосившейся двери змеиную кожу, затвердевшие шкурки медянок — фермеры таким образом отпугивали змей от птицы, — так что самой двери стало почти не видно. Головы приколоченных змей напоминали темные комочки. Дервла зашла внутрь собрать яйца, Элиза следом. Куры сбились в кучу в дальнем углу насеста, когда Элиза качнулась вперед, запнувшись за одежду. Дервла подхватила ее, подняла юбку. Под юбкой не было ничего, кроме толстой веревки, плотно обмотанной вокруг бедер, — выпирающий узел в самом межножье.
Дервла перерезала веревку лежавшим в курятнике ножом, Элиза осела на землю. Ты чего связана? — спросила Дервла.
Чтобы не отходила отсюда, от курятника, пока он не вернется.
Это всего лишь веревка, сказала Дервла, сворачивая ее и пряча в карман. Она тебя сюда не привязывает. А сама ты ее разрезать боялась. Я ее заберу — пусть сам за нею придет. Пошли, покормлю тебя, приготовила, искупаешься, отдохнешь. Спросит — скажешь, что очнулась в кровати, как и что, не помнишь. Или вообще молчи.
Элиза кивнула, пораженная этой мыслью. Я не буду говорить… в его присутствии.
И в присутствии КонаЛи тоже, наказала Дервла. Не вытянуть ей такой ноши, она слишком маленькая, чтобы хранить твои тайны. Возможно, ты ее обережешь своим молчанием.
Этот жил, чтобы казнить и миловать, язвить и ерничать, но собственная жестокость порой оборачивалась против него. В тот самый вечер лошадь шарахнулась от змеи и сбросила его. Дервла заметила его на следующий день сверху, с тропки, — он хромал, лицо и голова были в кровоточащих ссадинах. Он решил, что она ведьма и наложила на него проклятие. Бушевал, нахлестывал лошадь. Ярость его стала новой напастью. Когда он уезжал, Дервла приносила еду и укрепляющие отвары, помогала КонаЛи шить пеленки из мешковины. Чем ближе к родам, тем чаще он задерживался в городе. КонаЛи прибежала за ней, когда начались схватки, оставалась рядом, пока ребенок выбирался из чрева. Девочка помогла Дервле перерезать и перевязать пуповину и вымыть хилого младенца в воде, которую они вскипятили и остудили. Элиза отказывалась брать мальчика на руки, однако кормила, если его держала КонаЛи. Он высасывал молоко из ее разбухших грудей, и Элизу, похоже, волновало только собственное облегчение.
Потом много недель и даже месяцев она вставала с постели только в отсутствие Папы, а при нем ходила по дому, если только он ее одевал и передвигал с места на место. Поначалу ее ступор его вроде как возбуждал, он пользовался ею, как и когда хотел. Ставил себе стул рядом с терновником и погребом, где от дома не видно, и притягивал ее к себе, играл как с куклой, крутил как часовую стрелку. Дервла их видела сквозь завесу ветвей, слышала его, Элиза же не издавала ни звука. КонаЛи — мать своей матери, Дервлы же рядом считай что не было — почти не расставалась с мальчонкой, который ковылял за ней, лепеча. Другой жизни она, похоже, не помнила и однажды пришла к Дервле с годовалым сообщить, что Мама опять с большим животом. Близнецы родились три месяца спустя. С их рождения Элиза уже не вставала.
Дервла поднялась на ноги. Наложила на Элизу руки, слегка прикасаясь, провела ими над головой, горлом, плечами, потом, совсем медленно, над чуть колышущимся от дыхания телом, рисуя силуэт над силуэтом. Почув ствовала, как дыхание Элизы стало глубже, замедлилось до настоящего сна, тогда она повернулась посмотреть на младенцев. Они лежали рядышком в выстланных одеялом ящиках от комода, на широком письменном столе. Сухие и сытые, оба спали. КонаЛи кое-как справлялась, хотя и далеко не со всем. В середине комнаты стояли стиральная доска и корыто, до половины наполненное мыльной водой — в нем отмокали пеленки из мешко вины, которую КонаЛи разорвала, отстирала, стачала, — хоть и маленькая, но уроков не позабыла. Она знала, что пеленки нужно полоскать в воде с уксусом, сушить на крыльце, на веревке, которую протянула от столба до столба. Низкая табуретка — на ней девочка, видимо, сидела — была придвинута к корыту. Дервла представила себе, как она старательно трет пеленки, парнишка рядом, окунает пальцы в воду с уксусом, Папа то появится, то исчезнет. Дервла боялась, что, если Элиза не сможет его больше удовлетворять, он доберется и до КонаЛи.
Нужно выставить его отсюда, сказала Дервла вслух. Увидела, что у близняшки лобик широкий, как у Элизы, подержала ладонь над обоими. Этого она в них не чувствовала. Он обрезал им пуповину и с тех пор их больше не замечал. За ними, как и за парнишкой, ходила КонаЛи, она же обихаживала и кормила мать. Этот где-то шлялся, охотился, колобродил, поглядывал на Элизу, на КонаЛи, а все эти дети были лишь докукой и бременем. Он наверняка уже прикидывает способ смыться, чтобы не торчать здесь всю следующую зиму, в плену у дождей, распутицы, снегопадов, когда по горной тропе не спустишься вниз, в города, где можно бражничать и картежничать в компании. Да и Элиза, увядшая до неузнаваемости, мало чем могла его соблазнить. Вот только ему нужны средства. Да так, чтобы он решил: их ему доставила его собственная сноровка или улыбка фортуны.