«Да ну их, эти сериалы!» Автор романа «Петровы в гриппе и вокруг него» о спектакле в «Гоголь-центре» и ностальгии

На «Петровых в гриппе» — полный солд-аут, а режиссера Антона Федорова уже называют новым модным режиссером. 

Да? Ну хорошо. Меня больше всего обрадовало, что в «Петровых» дети играют.

Вы помните момент, когда узнали про идею  поставить ваш роман? 

Я помню, это было в Петербурге во время книжной ярмарки, я гулял по городу, и со мной списались в мессенджере. Я обрадовался, конечно: был даже несколько оглушен и удивлен этим предложением, потому что не представлял «Петровых» в театре.  Казалось, что оттуда ничего невозможно поставить.

А мне, кстати, казалось, что из этого можно снять сериал.

По-моему, для сериала здесь слишком мало материала. Сценаристу пришлось бы очень сильно попотеть, чтобы это растянуть все до сериала. Да ну их, эти сериалы!

Почему? В одном из интервью вы говорили, что вдохновляетесь сериалами. Возможно, это было старое интервью? 

Отчасти: все мы смотрим сериалы, но они сейчас начинают разочаровывать. Когда доходит до финала, то все оказывается очень плохо. Или не очень плохо, а средне. Но это и нормально,  даже у шедевров  концы часто разочаровывают, даже у книг.

Сначала писали, что автор инсценировки «Петровых» — Кирилл Серебренников. А к вам как-то обращались за помощью по инсценировке или театр занимался этим самостоятельно? 

Конечно, самостоятельно: ни к театру, ни к кино я не имею отношения, я не знаю, как это делать на самом деле. Так что я дал эту свободу профессионалам. Они же не лезли в роман, не говорили мне, как я должен его написать, — почему тогда я должен влезать в экранизацию или в постановку? Мне кажется это вполне нормальным.

Прямо накануне прогона «Петровых» правительство ушло в отставку. Вы чувствуете сгущающуюся атмосферу? И возвращаетесь ли вы к этому роману? 

Когда пишешь роман, то просто пытаешься избавиться от некой идеи, которая крутится в голове. И когда от нее наконец-от избавляешься, наступает облегчение. И возвращаться к ней уже, собственно, не интересно. Приятно думать о том, что ты написал книгу, но все время на ней зацикливаться не хочется.

Вы хотя бы одну свою книгу читали после того, как она вышла?

Нет, не читал. Только как-то раз заглянул, я не помню даже в связи с чем. Надо было какой-то фрагмент из «Петровых» прочитать в каком-то проекте. Я открыл книгу — и сразу же нашел косяк в тексте. И мне стало плохо.

Ваш косяк или издательский? 

Мой, мой. Однажды среди ночи я проснулся оттого, что буквально из сна меня выдернула мысль про то, как Петров ел продукты, которые покупал больному ребенку после троллейбуса.  И я думаю: «Так, кучу товаров он накупил, какие-то бананы, еще что-то, а домой же с пустыми руками пришел!» Побежал смотреть текст — пытаясь разобраться, куда все делось, был в абсолютном ужасе.  Но оказалось, что в тексте было все в порядке. А так я иногда даже имена героев путаю теперь: в памяти остались только какие-то детали. Даже Набоков писал, что у него от «Лолиты» осталась пару воспоминаний — о том, как он писал текст, и несколько отрывков. И все.

В юности вы же восхищались Набоковым?

«Дар» и «Защита Лужина»  — до сих пор одни из любимых романов Набокова. А некоторые другие вещи немного отошли, стиль его меня немного утомил. Как мне кажется, Набокова нужно обязательно читать в юности. Он помогает вглядываться в детали. Я недавно подумал, насколько Набоков, да и вообще все авторы начала XX века были зациклены на современности — в отличие от писателей нынешнего времени. Сейчас у нас почему-то появилось очень много ретроспективных романов — про прошлое, про начало XX века. Почему, допустим, Достоевский не писал про начало XIX века? Про XVIII век он почему-то тоже не писал.  Если бы авторы XIX века были зациклены на прошлом, то у нас бы осталась груда романов про XVIII век, про Петра Первого. А сегодняшние авторы до сих пор XX век не пережили как будто бы.

Возможно,  это просто потому,  что у авторов XIX века не было желания самоутвердиться  с помощью прошлого: если ты пишешь исторический роман, то ты выглядишь очень образованным человеком. 

Но эти романы подчас показывают обратную сторону автора. И выходит, что он нисколько не образованный человек, но имеет некие фантазийные представления о прошлом.  Сложился некий миф о прошлом, и авторы придумывают каких-то агентов НКВД тогда, когда их не было или там, где их не было.

Еще, кстати, есть люди, которые говорят: «Поставьте нам Островского или Чехова», а потом возмущаются, что увидели «не того Чехова».

Мне кажется, для людей это такая же мифология, как у других — любовь к комиксам «DC» и «Marvel», которые трактуют, все время перевыпускают. И вот они с удовольствием хотят бесконечно смотреть Чехова.  Но Чехов не перестал быть современным. Он такой «нейтральный» автор, да и российская действительность периодически возвращается к тому, о чем он писал. А Набоков больше «привязан» к деталям из своего времени.  Но чем он мне нравился, да и нравится — так вот этими самыми точно пойманными подробностями той реальности, в которой он жил. И эти бытовые как бы подробности всегда интересно читать.

В какой момент вы бросили свою «гражданскую» профессию и поняли — теперь я только писатель?

Это произошло после «Петровых». Хотя я себя как таковым писателем и не считаю: ну то есть да, я писатель, но понимаете, у нас звание «писатель» — оно уже про умершего человека. Если спустя 30 лет после смерти человека еще читают и помнят — то он писатель. А так себя называть этим словом кажется как будто бы нескромным. Поэтому я пока автор текстов — прозаических и стихотворных. Я пишу, с удовольствием это делаю, я получаю за это деньги. А писателем называться все-таки нескромно, наверное.

Если вам надо указать род занятий  — для визы, например, что вписываете в эту графу? 

Я указываю, конечно, «писатель», но пишу это и удивляюсь сам себе: «Ого! Я могу это написать!».  Тем более у советских детей был культ писателей, представление, что это не просто люди. Кажется, что это какое-то удивительное существо, который просто вот пишет-пишет-пишет, не ест, не пьет,  в туалет не ходит. У него нет  никаких человеческих проявлений — а если и есть, то исключительно высокие. И у меня до сих пор этот миф в голове неискореним. И поэтому мне трудно причислять себя к писателям.

Но эта история очень понятная многим творческим людям. Вот как сказать о себе: «Я —режиссер», если ты не Станиславский и даже не Серебренников или Богомолов.

А мне кажется, что Серебренников и Богомолов тоже ходят и, скорее всего, удивляются: это забавная такая вещь. Даже у тех, кто потерял контакт с реальностью, могут быть сомнения в себе. Помните «Однажды в Голливуде», где герой Ди Каприо сидит в вагончике и сам себя ругает? Мне кажется, в этом есть что-то очень русское, и это смог показать Тарантино.  Мне кажется, так происходит всегда и со всеми: писателями, режиссерами.

Эстетика девяностых сейчас невероятно популярна. В Театре Наций вышла «Сказка про последнего ангела» Андрея Могучего по прозе Романа Михайлова и сказке Саморядова.  Этот спектакль интересно перекликается с «Петровыми». А когда книга вышла, мне кажется, такой тяги вспомнить это время у нашей культуры не было.

Меня больше удивляет даже не это, а внезапная ностальгия по 1980-м, американская и наша российская. Почему эта ностальгия возникла? Наверно, она носится в воздухе, что-то в жизни вдруг меняется — и все начинают сходить с ума по тому или иному времени. Когда я «Петровых» писал, мне хотелось описать это время. На тот момент оно в некую ностальгическую ноту еще не попало, про него уже все забыли. Мне хотелось еще вспомнить момент, когда начали исчезать пейджеры и появлялись общедоступные сотовые телефоны. Совсем немного времени прошло, но сейчас немыслимо, чтобы люди выходили на улицу без мобильного телефона. Тем более дети. А раньше ведь спокойно ходили себе на улицу, в магазин, ездили в другие города без мобильных телефонов.

А друзья кричали в окно: «Выходи гулять».

У нас в Екатеринбурге, кстати, до сих пор кричат. Видимо, такое сейчас спокойное все-таки время настало, что дети начали гулять на улице, исчезают эти решетки с первых этажей домов.

Простите, а в каком районе Екатеринбурга вы живете?

На Эльмаше. Витрины у нас перестали закрывать металлическими жалюзи, которые раньше опускали, чтобы ночью не выбили окна. Идешь по городу, везде горят витрины, ничем не закрытые, на окнах от первых до третьих этажей нет решеток. И еще говорят «криминогенная обстановка». Господи, раньше две железные двери ставили на квартиру! Все поменялось как-то настолько быстро и незаметно, что я до сих пор удивляюсь. Раньше кругом люди сидели на корточках и что-то обсуждали.  А сейчас взрослые люди катаются на самокатах, на велосипедах. В киоске шаурмы, где раньше тусовались люди,  похожие на бомжей, больше нет шаурмы. И бомжей нет. Там сидят молодые люди с такими бородами, что сразу видно, что эти бороды обработаны в барбершопах. И это Эльмаш! Даже некая тоска наступает. Ты вырос в 90-е — и привык выходить на улицу в неком боевом, но при этом осторожном, что ли, настрое. А молодежь выросла удивительно свободная, и удивительно незакомплексованная, и поддерживающая некие мировые, что ли, настроения. И в моде, и в поведении. Я пару дней назад из Салехарда прилетел.  Вы думаете, там люди ходят в теплых шубах и шапках? Нет, молодежь там ходит вот в этих жутких коротких штанах, а там же холодно! И вот как-то на этом фоне возникла ностальгия.

В том числе у этих молодых людей с голыми щиколотками, которые приходят в «Гоголь-центр» или в Театр Наций и ностальгируют по моменту, когда они были детьми.

Или даже их вообще не было. Я думаю, что это все-таки некий, нет, не миф —  это же правда было. Но некая поэтизация той реальности. Была же и правда такая свобода,  что можно было писать, что хочешь. Но за нее многие журналисты расплачивались не тюремными сроками, а жизнями. Их могли убить, но они не могли сесть за экстремистские высказывания.

Еще они могли заработать себе на квартиры и машины, а сейчас в журналистике ты толком ни на что заработать не можешь.

При этом я не могу сказать, что люди неблагополучно выглядят.  А если посмотреть на лидеров — что оппозиционных, что провластных, так они вообще бодрые, не бедствуют, катаются за границу, у них, может быть, даже дети дружат. И это как-то даже пугает, честно говоря. Возможно, еще и поэтому появилось желание свободы, которая присутствовала еще 10 лет назад. Уже тогда говорили, что гайки завинчены, а между тем мы еще даже не знали, что такое завинтить гайки и насколько они могут быть завинчены.