Мальчик на деревянном ящике: воспоминания самого младшего из списка Шиндлера
В 1939 году десятилетний Леон Лейсон вместе с семьей оказался в краковском гетто. Через три года их спас Оскар Шиндлер, устроив работать на свой завод. Леон был слишком мал для конвейера и трудился, стоя на деревянном ящике — оттуда и название его книги «Мальчик на деревянном ящике: как невозможное стало возможным».
После войны Лейсон эмигрировал в США, где учился, преподавал и долго молчал о своем прошлом, не желая по его словам, жить в тени Холокоста. Все изменил фильм Спилберга «Список Шиндлера», после которого Леон начал рассказывать о человеке, спасшем ему жизнь. Одно из его воспоминаний перекликается с финальными сценами фильма: в 1965 году на встрече «евреев Шиндлера» в Лос-Анджелесе Шиндлер узнал Лейсона с первого взгляда: «А, я тебя знаю! Ты малыш Лейсон».
Леон Лейсон работал над книгой почти 20 лет и ушел из жизни в январе 2013 года, не дожив несколько месяцев до ее выхода в США.
И вот я снова шел по улицам Кракова в оцепенении, не веря в свою удачу. Неужели я действительно покинул Плашов? Неужели я иду рядом с мамой? Неужели мы воссоединимся с отцом и братом? Все эти и десятки других вопросов проносились в голове, пока наша группа из тридцати человек приближалась к фабрике «Эмалия». Опустив голову, я рассматривал тротуар под ногами. Я боялся, что когда мы прибудем на место, там каким-то образом окажется Гёт, который отправит меня обратно в Плашов. Я убеждал себя: если ни на кого не смотреть, то и меня не заметят. По опыту я знал: невидимость — самое близкое к безопасности состояние. Шагая рядом с мамой, я представлял, как друзья из неевреев до сих пор ходят в школу, играют в трамваях, однако ни на миг не поднимал голову, чтобы оглядеться по сторонам.
Впереди показалась фабрика Шиндлера. Когда мы подошли, я напрягся и крепко сжал мамину руку. Перед нами предстало то же самое ничем не примечательное здание, каким оно было в первые дни работы отца. Однако теперь вся территория «Эмалии» казалась более грозной, будучи обнесенной подключенным к электричеству забором и с внушительными воротами. У входа стояли часовые СС, такие же страшные, как и тот, кто недавно позволил мне присоединиться к группе Шиндлера. На несколько мгновений я испугался, что жизнь здесь ничем не будет отличаться от жизни в Плашове.
Но стоило пройти через ворота, как настроение поднялось. Оказалось, внешний вид был таким грозным, чтобы у нацистов не возникало лишних вопросов. Внутри атмосфера оказалась совсем иной. Как и в Плашове, мужчины и женщины размещались в отдельных бараках, но нам разрешалось посещать друг друга. Охранникам СС не позволяли входить в бараки без разрешения Шиндлера. Еда была немного лучше —в полдень миска настоящего супа, порой даже с кусочками овощей, а в конце ночной смены — хлеб с маргарином. Разумеется, этих двух скудных порций не хватало, чтобы утолить голод, но, по крайней мере, это было больше, чем давали в Плашове, и больше, чем я ел за раз на протяжении последних двух лет.
Вскоре после нашего появления в лагере нас с мамой нашли отец с Давидом. Мы бросились обниматься. В то мгновение я увидел в глазах отца отражение былой гордости — ему удалось добиться воссоединения некоторых членов семьи и сохранить нам жизнь, по крайней мере пока. «Ты будешь работать со мной и Давидом», — властно сообщил он. Я уставился на брата, которого за последние два года видел лишь несколько раз. Ему исполнилось шестнадцать, и он стал почти таким же высоким, как отец, только щеки были впалыми, а одежда свободно висела на костлявой фигуре. «Все будет хорошо», — успокоил меня Давид.
Родители наконец-то смогли поговорить наедине. Их тихая беседа была краткой, но обнадеживающей. Отец поделился лучшей новостью: Пеша жива. Он обменивался с ней сообщениями через одного знакомого на электротехническом заводе, но о Хершеле и других родственниках из Наревки по-прежнему не было известий. Как ничего не было известно и о Цалиге. «Наверное, он все-таки где-то есть...» — сказал я однажды отцу сорвавшимся голосом, и до меня самого тут же дошло, насколько маловероятно это предположение. Он ничего не ответил.
Мне разрешили остаться в одном бараке с отцом и братом, благодаря чему страшное одиночество отступило. Мы ночевали на одной койке — я и Давид на верхнем месте, а отец — на нижнем. Фабрика «Эмалия» работала круглосуточно, причем днем трудились в основном неевреи, а евреи Шиндлера работали в ночные смены. Шиндлер расширил фабрику, и теперь она выпускала не только кастрюли со сковородками, но и военную продукцию. Мы с братом по ночам работали на станке, изготавливающем гильзы для детонаторов бомб. Наши смены длились по двенадцать часов, без перерывов на еду. Временами я едва не засыпал, выполняя нудную, монотонную работу. В такие моменты Давид подталкивал меня, а я следил за ним. На рассвете я съедал паек, возвращался в барак и в изнеможении падал на койку.
Именно во время «еврейской смены», как стали называть ночные часы, у меня начало складываться личное знакомство с Шиндлером. Я слышал множество историй о диких вечеринках, которые он устраивал в кабинетах на втором этаже фабрики и которые продолжались до глубокой ночи. И действительно, стоя за рабочим местом, я слышал доносившиеся до меня смех и музыку. После празднеств у него хватало сил и на обход фабрики. Когда он появлялся в нашей рабочей зоне, я чувствовал запах его сигарет и одеколона до того, как показывался он сам. Всегда элегантно одетый, он прохаживался по цеху, останавливаясь, чтобы поболтать с людьми, работающими у разных станков. Шиндлер обладал удивительной способностью запоминать имена. Я привык к тому, что для нацистов я просто один из евреев, и имя не имело никакого значения. Однако Шиндлер отличался от них. Ему явно хотелось узнать нас поближе. Он вел себя так, словно мы были ему небезразличны. Иногда останавливался у нашего с Давидом станка и заводил беседу. Высокий и крепкий, с зычным голосом, он спрашивал, сколько изделий я сделал за ночь. В ожидании ответа спокойно стоял и смотрел мне в глаза, но не пустым, невидящим взглядом нацистов, а с неподдельным интересом и даже с легким юмором. Я действительно был настолько мал, что приходилось стоять на перевернутом деревянном ящике, чтобы дотянуться до рычагов и приборов управления станком. Шиндлера, похоже, это забавляло.
Должен признаться: поначалу его внимание меня пугало. Ведь Шиндлер был нацистом и обладал огромной властью. Я напоминал себе, что, когда дело дойдет до противостояния, он встанет на сторону соратников-немцев. Этого следовало ожидать. Кроме того, в руках Шиндлера наши жизни, и он мог распорядиться ими в любой момент по своему усмотрению, как угодно.
И все же постепенно я стал бояться его меньше и даже с нетерпением ждал визитов. Мысль, что он может прийти посмотреть на мою работу, помогала сохранять бодрость и сосредоточенность. Я даже испытывал некоторую гордость, когда Шиндлер разговаривал со мной, хотя эта гордость и была сопряжена с тревогой. Думаю, я действительно нравился ему. Он показывал меня посетителям и говорил, что я пример того, насколько усердно работают его евреи. К тому времени я достаточно натерпелся и понимал: лучше всего не бросаться в глаза, не выделяться из толпы и не делать себя возможной мишенью. Так что когда Шиндлер выделял меня, я все равно чувствовал себя неловко. Порой он взмахивал рукой в сторону нас троих — моего отца, брата и меня — и говорил, что мы «семья станочников». И с некоторой гордостью добавлял: Специалисты, хотя я прекрасно понимал, что в моем случае это преувеличение. Потом какой-нибудь офицер СС с черепом и скрещенными костями на фуражке и с заряженным пистолетом на поясе подходил ближе и наблюдал за моей работой. Я не смел поднять взгляд и вообще едва осмеливался дышать. Я знал: если оплошаю, наказание будет суровым для всех, просто потому что за мной наблюдает нацист.
На самом деле я был слабым и вечно голодным подростком, который вряд ли настолько помогал нацистам в их войне, но Шиндлера, похоже, это не волновало. Однажды вечером он подошел ко мне и стал наблюдать за тем, как я стою на деревянном ящике и завершаю работу над гильзой.
«И сколько таких гильз ты сделал сегодня?» — спросил он.
«Около двенадцати», — похвастался я. Шиндлер улыбнулся и удалился, поделившись по дороге какой-то шуткой с моим отцом.
Позже я узнал, что по-настоящему опытный работник легко изготовил бы вдвое больше.
В другой раз, прогуливаясь по заводскому цеху, Шиндлер застал меня вдали от рабочего места. Я стоял и наблюдал за сложным станком, который переделывали для выполнения какой-то другой задачи. Сложность процедуры меня заворожила, и я не заметил, как надолго отвлекся от своей работы. Почувствовав знакомый запах одеколона и сигарет, я замер, размышляя, что же делать. В Плашове меня, «ленивого и безответственного еврея», расстреляли бы, или, по крайней мере, выпороли за такое вопиющее нарушение. Однако Шиндлер просто прошел мимо, не сказав ни слова. Через несколько дней я узнал, что нас с братом переводят на завод в инструментальный цех, где требовались более высокие навыки и где работал отец. Вместо того чтобы наказывать, меня вознаградили за любопытство.
Иногда на следующее утро после одного из его поздних визитов я приходил за пайком и с удивлением узнавал, что Шиндлер распорядился выдать мне две порции. Для этого ему приходилось прилагать особые усилия, и я был ошеломлен его добротой. В другие моменты он подходил к моему отцу, клал руку ему на плечо и говорил: «Все будет хорошо, Моше». Настоящий нацист, наблюдая за таким поступком, таким гуманным отношением к еврею, убил бы обоих без особых раздумий. А Шиндлер задерживался, чтобы поболтать несколько минут с моим отцом. Временами после его ухода он обнаруживал полпачки сигарет — ценный подарок, который Шиндлер как бы «случайно» забывал у станка. Отец обменивал их на хлеб.
Подобные поступки могут показаться незначительными, учитывая масштабы зла в те годы, но это не так. Шиндлер осмеливался восставать против закона страны, который предписывал пытать и истреблять евреев, а не относиться к нам как к собратьям. За это грозило заключение в трудовой или концентрационный лагерь или казнь. Каралось даже обращение к нам по имени, без ворчания и проклятий. Относясь к нам с уважением, Шиндлер противостоял нацистской расистской идеологии, выстраивавшей иерархию человечества, где евреи находились на самом дне.
Все, что я знал, — это то, что Шиндлер мог быть нацистом и, следовательно, по определению опасным, но действовал так, как ни один из известных мне представителей врага. Я не знал, что из этого следует, однако его поведение меня впечатляло. Я понял, что люди часто бывают непредсказуемыми.