«Разве я не человек и не брат»: как одна идея смогла изменить жизни миллионов

Дело не в вас. И никогда не было в вас. Дисциплина — это я-добродетель. Можно сказать, что справедливость — это мы-добродетель. Речь идет о κοινωνικαί — общем благе. Одно дело — быть человеком личной правильности, но для чего? Потому что мы хотим сделать мир лучше. Потому что мы хотим внести свой вклад в общественное благо, как советуют стоики. Потому что мы заботимся о других — о тех, кто похож на нас, о тех, кто нам не нравится, о тех, кого мы никогда не встретим, о тех, кто еще даже не родился. Мы собираемся, чтобы вместе творить добро. Творить добро для менее удачливых, для сражающихся, для преследуемых, для людей, чьи взгляды и потребности отличаются от наших. Чтобы оказаться частью решения, а не проблемы. Расширить определение возможного, того, что поддается решению. Сотворить для других то, что мы желали бы для себя, — и таким образом немало сделать для себя самих.

Из слабых рук передаем вам факел...

Это произошло в мае 1787 года. Двенадцать человек собрались в типографии в самом центре Лондона. Одни из них были квакерами, другие принадлежали к англиканской церкви. Одни были молоды, другие стары. Одни богаты, другие нет. Одни давно активно выражали свою гражданскую позицию, другие никогда этого не делали.

В основном здесь были состоятельные и хорошо образованные люди, которые практически не сталкивались лично с тем, с чем поклялись покончить, — с трансатлантической работорговлей.

Безусловно, это один из самых отвратительных институтов в истории человечества. Но в пересчете на сегодняшние цены та индустрия стоила многие миллиарды долларов. И ее чудовищная несправедливость — при всей ее важности для экономики — намеренно скрывалась от глаз среднестатистического британца, ведь в Лондоне не видели ни цепей, ни плетей, ни надсмотрщиков. Все это существовало где-то очень далеко.

И тем не менее двенадцать человек, которые родились свободными, решили объединиться с целью уничтожить работорговлю — целью столь же смелой, сколь и необъяснимой на первый взгляд. Безусловно, это было совершенно новое явление и, как указывает историк Адам Хохшильд, возможно, первый случай, когда «большое количество людей возмутилось и долгие годы продолжало возмущаться из-за чужих прав».

Так ли это?

Даже если то был не первый прецедент, момент все равно изменил мир.

И как случается, отмена рабства началась на перекрестке, который Геракл наверняка узнал бы.

В 1785 году, за два года до встречи в Лондоне, молодой человек по имени Томас Кларксон, будучи студентом богословского колледжа в Кембридже, принял участие в конкурсе латинских эссе. Вице-канцлер университета предложил тему: Anne liceat invitos in servitutem dare? («Правомерно ли обращать в рабство людей против их воли?»)

Как и многих других учащихся, Кларксона в первую очередь волновала оценка, поэтому он писал то, что, по его мнению, должно было обеспечить победу. Он не задумывался особо о том, во что на самом деле верит. Это сработало. Его безупречная латынь, его неожиданное суждение — да, господствующее в обществе мнение недопустимо, владеть рабами аморально — принесли ему награду и академическую славу. Перед Кларксоном замаячила многообещающая карьера. Однако, выехав верхом из Кембриджа в Лондон, он призадумался.

Как бы ему ни хотелось отмахнуться от этой темы — как от простого задания, абстрактного дискуссионного вопроса, — он не мог перестать рассуждать. А что, если он прав? И что, если ситуация, когда один человек владеет, продает или эксплуатирует другого, действительно аморальна?

Кларксон спешился и пошел рядом с лошадью — настолько его поглотил этот вопрос, снова и снова звучавший в голове. Там, на перекрестке перед деревушкой Уэйдсмилл в Хартфордшире, он пришел к судьбоносному выводу, меняющему мир: если содержание его эссе истинно, то «настало время, чтобы кто-нибудь увидел конец этих бедствий».

Если выражаться прямо, то таким человеком может стать он сам.

В итоге потребуются не один человек и не дюжина активистов, собравшихся тогда в типографии. Это будет коалиция множества народов, разных рас и нескольких поколений, и им придется трудиться как сообща, так и по отдельности на протяжении более века — до 1888 года, когда последней крупной страной, отказавшейся от торговли людьми, станет Бразилия.

Приятно думать, что отмена рабства произошла бы в любом случае, что общество в конце концов поступило бы правильно. Но в этой идее, как бы она ни была распространена, заключено нечто угнетающее, даже лишающее сил. Потому что она исключает роль, которую в развитии мировых событий могут сыграть отдельные личности — такие же, как мы. Оно затушевывает то, что способны сделать смелые мужчины или женщины, чтобы повернуть историю на путь к истине.

Или не сделать.
Однако в случае Кларксона предстояло сделать много.
Очень много.
Кларксон начал с самого начала. Не удовлетворившись своими знаниями уровня колледжа, он принялся активно изучать и исследовать институт, о котором большинство людей отказывались думать. Он прочитал о рабстве все, что смог найти: как оно устроено, насколько прибыльно, что думают люди, находящиеся внутри этой системы, какие у них секреты. Он беседовал с работорговцами и бывшими рабами. Разговаривал со страховыми компаниями и портовыми чиновниками. Поднимался на невольничьи суда. Когда он впервые оказался на борту одного из них на Темзе, он спустился в трюм и с «унынием и ужасом» воочию увидел камеры, где держали рабов.

Работая по 16 часов в день, преодолевая тысячи миль в месяц, он изучал документы и вел беседы. Он фиксировал высокую смертность на невольничьих судах не только среди рабов, но и среди экипажей — во время каждого рейса умирало до 20% моряков. Он собрал не просто данные, а впечатляющие истории, которые общественность никогда не слышала. Он приобретал союзников, подружился с освобожденным рабом и писателем Олаудой Эквиано, а позже помог собрать деньги для освобождения Фредерика Дугласа. Сблизился с маркизом де Лафайетом, вдохновив его подхватить это дело, и в течение следующих 30 лет Лафайет занимался тем же в Америке и Франции.

Одним из лучших сторонников Кларксона был Джозайя Веджвуд, богатый мастер-керамист, официальный поставщик королевы. Веджвуд не просто согласился с его аргументами, а смог донести их до публики в ярких образах. Именно к нему обратились активисты, когда решили создать печать общества — рисунок коленопреклоненного раба с кандалами на руках и ногах, взывающего к милости. «Разве я не человек и не брат?» — гласил текст ниже.

Невозможно представить, какой силой обладал этот образ в те годы, если учесть, что сегодня мы — дети того мира, который он изменил. Мы больше не задаемся вопросом, является ли смиренный, страдающий от боли раб человеком, нашим братом. Но в XVIII веке это душераздирающее изображение рабства и его цены ударило людей под дых, впервые лишив их многих приятных заблуждений, позволявших оставаться равнодушными.

Вскоре после появился еще более мощный образ, ставший прямым результатом кропотливых расследований Кларксона. Он заказал выполнить с тошнотворной точностью чертеж настоящего невольничьего судна с детальными размерами; на нем были дорисованы рабы — так, как они на самом деле бок о бок набивались под палубой. Надпись: «У рабов, размещенных на полках и под ними, пространство в высоту между балками составляет всего 2 фута и 7 дюймов».

Вот оно — всё по полочкам. Эту точность подчеркивали едва заметные выражения лиц каждого из 454 мужчин и женщин на рисунке. Это не просто работники, которых перевозят с одного рынка на другой, — рабов с промышленной алчностью упаковывали похлеще сардин, загоняя в условия, при каких мало кто мог бы выжить. Подобно тому как впечатляющие фотографии горящего монаха или детей в клетках на границе могут в одночасье изменить общественное мнение, рисунок Кларксона произвел взрывной эффект. Отрицать или игнорировать этот ужас больше не было шансов. Никто не мог заявлять, что происходящее справедливо, честно или порядочно.

Но что могли сделать люди? В Англии мало кто имел право голоса, и уж точно им не обладали рабы. И не случайно. Круги, извлекавшие выгоду из рабства, — как и из любой другой несправедливости — не собирались просто так позволить народу законодательно оставить их без прибыли! Это извечная проблема общественных движений: как безголосым использовать свой голос, чтобы добиться перемен?

Много лет спустя поэтесса Одри Лорд произнесла знаменитую фразу: «Инструменты хозяина никогда не разрушат дом хозяина». Однако, когда речь идет об отмене рабства, мало что настолько сильно отличается от реальности — и это хорошо. И не только потому, что Кларксон собрал блестящую коллекцию различных инструментов рабства — тиски для пальцев, цепи, кнуты — и затем демонстрировал ее с потрясающим эффектом на собраниях и выступлениях.

Рабство — продукт капитализма, и капитализм же был использован для его уничтожения. Кларксон связал рабство с институтами, которые опирались на него: от текстильной промышленности до индустрии кофе и табака. Но активнее всего он преследовал производителей сахара — продукта, неотделимого от жестоких рабских плантаций Карибского бассейна. «Можно сказать, что с каждым фунтом сахара, — утверждал один известный аболиционист, — мы потребляем две унции человеческой плоти».

Это не то, что хочется слышать о своем бизнесе!

Один известный поэт назвал чай «напитком, подслащенным кровью»*, и продажи резко упали. Едва ли не самый распространенный обычай Англии внезапно оказался связан с отвратительной жестокостью. Превратив чаепитие в политический акт, Кларксон использовал общественный резонанс для первых эффективных потребительских бойкотов. Целые города по всей Англии отказывались в знак протеста от сахара, сотни тысяч людей отвергли традиционное чаепитие во второй половине дня или переключились на зеленый чай. И это была не просто демонстрация добродетели: компании начали менять условия труда и указывать в рекламе, что их сахар «произведен СВОБОДНЫМИ ЛЮДЬМИ».

Кларксон изобрел политическую эмблему, политический плакат и потребительский бойкот. Популяризировал политическую петицию и создал первую масштабную политическую коалицию. Использовал возмущение людей для культурных и, что особенно важно, законодательных перемен. Когда Томас Кларксон умер в 1846 году в возрасте 86 лет, рабство в Англии было мертво уже более десяти лет, а работорговля — почти четыре десятилетия.

Один человек, одна идея, миллионы измененных жизней и предотвращенных невыразимых страданий.

Небольшая группа преданных своему делу людей действительно может изменить мир, и для того им не нужно ничего и никого сжигать.