Возвращение Андрея Сахарова: почему нынешняя власть боится его не меньше советской
«Этот строй, по-видимому, нуждается для своего функционирования одновременно в экспансии, в информационной изоляции, в демагогическом самовосхвалении — в особенности в отношении своей исторической всемирной миссии, несущей «светлое будущее», и в использовании плодов научно-технического прогресса атакуемого им капитализма» — так писал Андрей Сахаров, чье 100-летие отмечается сегодня, 21 мая, о строе, который он называл «тоталитарно-социалистическим». Все перечисленные характеристики актуальны и для современной России. Мы снова видим стремление одновременно к экспансии и самоизоляции, к обозначению своего особого пути, заимствование технологий у того самого Запада, в отношении которого безудержная пропаганда формирует разнообразные фобии.
Запретные размышления
Те ценности, последовательным носителем и внятным выразителем которых был Андрей Сахаров, принято называть универсальными. В нашем сегодняшнем официальном дискурсе они западные, чуждые нам. История совершила полный круг, чтобы вернуться в ту точку, с которой она начиналась. Тогда, впрочем, это был государственный социализм, сейчас — государственный капитализм. В те времена идеология была марксистско-ленинской, сейчас — националистически-популистская, но у них есть нечто общее: идея несущей свет миру империи, чье величие важнее прав отдельного человека.
Все те проблемы, о которых говорил Сахаров полвека назад, если не остались, то воспроизвелись заново. Все, что он предсказывал, от интернета до проблем климата и экологии (он называл это геогигиеной), состоялось. Модель управления, которую Сахаров описывал, вернулась: «Бюрократическое руководство по своей природе не только неэффективно в решении текущих задач прогресса, оно еще, кроме того, всегда сосредоточено на сиюминутных, узкогрупповых интересах, на ближайшем докладе начальству». Отношение к сталинизму осталось прежним: «Взвешенная на весах кастовой целесообразности полуправда». Общечеловеческие проблемы никуда не делись: «Человечеству угрожает упадок личной и государственной морали, проявляющийся уже сейчас в глубоком распаде во многих странах основных идеалов права и законности, в потребительском эгоизме, во всеобщем росте уголовных тенденций, в ставшем международным бедствием националистическом и политическом терроризме, в разрушительном распространении алкоголизма и наркомании». А ограниченность сугубо технологического развития беспокоила Сахарова еще в 1975 году: «Научно-технический прогресс не принесет счастья, если не будет дополняться чрезвычайно глубокими изменениями в социальной, нравственной и культурной жизни человечества. Внутреннюю, духовную жизнь людей, внутренние импульсы их активности трудней всего прогнозировать, но именно от этого зависит в конечном итоге и гибель, и спасение цивилизации».
Все эти фразы, да и целиком главные работы Сахарова — прежде всего «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968) и «Мир, прогресс, права человека» (1975) — вроде бы описывавшие реалии полувековой давности, остаются актуальными и даже опасными. Неудивительно, что властями Москвы запрещается уличная выставка на Чистопрудном бульваре, посвященная 100-летию Андрея Дмитриевича. Именно по этой причине серьезнейшие проблемы испытывает музей Сахарова в Нижнем Новгороде, хотя само столетие отмечается в городе, где Сахаров находился в ссылке и пережил едва ли не самые тяжелые эпизоды в своей жизни, с размахом — концертами. Под гром фанфар из Андрея Дмитриевича пытаются тем самым сделать некоего официозного истукана, стерилизовав его трагическую по сути своей биографию.
«Напоследок Елена Георгиевна накормила меня щами — из их дома я уходил прямо в тюрьму»
Дважды диссидент
Сахаров — снова диссидент: читать его — опасно. Смотреть на нездешний облик этого «человека не отсюда» — значит провоцировать ненужные сравнения с нынешними идолами. И уж тем более не стоит даже возбуждать рефлексию по поводу того, почему именно Сахаров для миллионов людей был и абсолютным моральным авторитетом, и последней инстанцией, которая может помочь восстановить права, когда с этими правами расправилось государство.
Теперь — и в силу зашумленности внешней среды, и по причине измельчания и порчи самого понятия морального лидерства, которое сводится к лидерству политическому, — нет моральных авторитетов. Правда, при всем несходстве характера деятельности и антропологических типов Алексей Навальный после отравления и ареста может претендовать на роль моральной силы, своего рода Сахарова нового типа. Во всяком случае, бескомпромиссность в сопротивлении системе объединяет этих двух людей, разделенных исторической дистанцией. Пример Сахарова в правозащитной деятельности естественным образом должен вдохновлять и сегодняшних правозащитников, хотя, конечно, нынешнее поколение вряд ли осознает, что оно «стоит на плечах гигантов», представителей предыдущих генераций инакомыслящих.
Впрочем, именно восстановления этой преемственности между поколениями власть и боится, когда запрещает цитирование Сахарова на скромной уличной выставке. Оказывается, история — это не только государство и полководцы. Это еще и люди, которые сопротивлялись этому государству и его всеподавляющей репрессивной силе.
Сахаров меняет представления о том, чем и почему стоит гордиться в собственной истории. В некотором смысле он анти-Сталин, но именно поэтому средний российский массовый человек не воспринимает Сахарова как важную фигуру в истории. История — это «гром победы раздавайся». В лучшем случае этот средний массовый человек готов принимать только одну ипостась Сахарова — создатель бомбы. Обыватели готовы обсуждать, кому должен стоять памятник в центре Москвы, Дзержинскому или Александру Невскому, но в пантеоне ключевых героев истории не место правозащитникам и носителям общечеловеческих ценностей.
Радикальные изменения в жизни самого Андрея Сахарова произошли тогда, когда он понял бесперспективность попыток просвещения и перевоспитания властей — а возможность прямого разговора, устного и письменного, с руководителями государства у него была. В 1968 году, как раз тогда, когда начались очевидные политические заморозки и состоялось знаковое вторжение войск Варшавского договора в Чехословакию, Сахаров решил обращаться к тем, кто готов слушать, то есть к городу и миру, к обществу. Миллионные тиражи «Размышлений…», публикация этого текста в The New York Times — это было начало нового Сахарова, разочаровавшегося в возможности отремонтировать государство на гуманистических принципах с помощью лидеров этого государства. И даже тогда власть все еще держала Андрея Дмитриевича за своего: Юрий Андропов вызвал академика Юлия Харитона к себе и попросил провести беседу с Сахаровым, чтобы наставить на путь истинный. Но было поздно. Именно тогда выдающего физика отстранили от работы в Арзамасе-16: правозащитнику, одержимому идеей общечеловеческих ценностей, больше нельзя было оставаться «бомбовиком».
Сахаров обладал идеалистическим проективным мышлением: не только предсказывал базовые тренды в развитии человечества («Мир через полвека»), но и описывал идеал. Подобного рода подход мог бы показаться нереалистичным. Однако именно такое романтическое целеполагание и оказывается вполне прагматическим. Все остальные варианты оборачиваются неограниченной властью Левиафана, который отождествляет себя со страной и полностью подавляет общество. Сахаров переворачивал пирамиду: сначала — права человека и гражданина, потом — все остальное. А важнее всего — интеллектуальная свобода, без нее нет развития.
Что может быть сегодня крамольнее этих мыслей? И можно ли допустить, чтобы обычные граждане читали их на стендах московского бульвара!
Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора
Проповедь добросердечия, мир на Ближнем Востоке, равноправие темнокожих: за что вручали Нобелевскую премию мира
Проповедь добросердечия, мир на Ближнем Востоке, равноправие темнокожих: за что вручали Нобелевскую премию мира
