Жрецы культа травмы: как психотерапия делает всех «ненормальными» и вредит подросткам
Журналистка и бывшая колумнистка The Wall Street Journal Эбигейл Шрайер вступила в битву с институтом детской и подростковой психотерапии, который она считает не инструментом решения проблем молодежи, а их источником.
Стремление широко применять методы психотерапии и психиатрии она сравнивает с тем, как если бы хирург сказал: «Что же, пациент, конечно, выглядит вполне здоровым, но все‑таки давайте его разрежем и посмотрим — вдруг что‑то да обнаружится».
Ее тезисы не бесспорны, но она пытается их подкреплять ссылками на научные статьи, а также интервью с психологами, психиатрами и педагогами. Не отрицая того, что дети, которые действительно нуждаются в профессиональной психологической помощи, существуют, она настаивает, что для большинства детей лавина обрушиваемых на них лекарств, диагнозов и терапий может только навредить. А зачастую, считает Шрайер, гипердиагностика и вездесущие психотерапевты мешают детям разобраться в своих ощущениях и потребностях, предлагая на все готовый ответ: ПТСР, СДВГ, тревожное расстройство, социофобия.
«Эксперты от психотерапии, с вдохновением пророков нового культа, побудили миллионы родителей уверовать в ущербность своих детей, пропитали их нервозной мнительностью и сомнением в своих силах», — пишет она и призывает начать давать отпор.
Книга Эбигейл Шрайер «Вредная терапия. Почему дети не взрослеют» вышла в издательстве Corpus в переводе Максима Колопотина. Forbes публикует отрывок.
Верховный жрец культа травмы
Бессела ван дер Колка кое‑кто называет «самым известным из ныне живущих психиатров». Его эталонный труд «Тело помнит все» разошелся тиражом в три миллиона экземпляров и в течение сотни с лишним недель держался в верхних строчках списка бестселлеров The New York Times. Практически везде, где бы я ни оказывалась, собирая материал для этой книги, я встречала людей, признававшихся, что эта книга изменила их жизнь.
Ван дер Колк открыл им, что, оказывается, в их организме законсервированы их детские психотравмы — навеки застывшие, как первобытный человек с копьем в Музее естественной истории. Ван дер Колк, который до сих пор проводит семинары по психотравмам, давно уже стал гуру для миллионов людей. Нельзя не поддаться обаянию этого человека с шелковистыми седыми волосами, когда он уверяет, что остро чувствует вашу боль. Североевропейский акцент тоже в помощь — он навевает образ пусть не совсем Фрейда, но во всяком случае чело‑ века, всерьез разбирающегося во всем, что касается тайн нашей души. Ван дер Колк даже проработал несколько лет в Гарвардской медицинской школе доцентом на кафедре психиатрии, пока ему не пришлось расстаться с этим учреждением и перейти в Бостонский университет.
Его послужной список заставляет предположить, что к его теории детской травмы — которую он называет «скрытой эпидемией» — следует относиться очень и очень серьезно. Есть, правда, одно но. Кое-кто из самых выдающихся современных ученых-психологов и психиатров считает, что теория ван дер Колка по сути — фикция.
Действительно ли тело помнит все? В буквальном смысле — нет. В переносном? Тоже нет.
Ван дер Колк опубликовал свой супербестселлер в 2014 году, но в основе книги — идея, впервые сформулированная им в одноименной статье 1994 года. «Воспоминания» о «травме», утверждает он, «зашиты на подкожном уровне, в эмоциях, описываемых как разбитое или оборвавшееся сердце, в аутоиммунных расстройствах и мышечно-скелетных проблемах». Травматическая память может храниться где угодно — в гиппокампе, награждающем нас беспокойством; в ноющем плече; в не справляющихся с работой лейкоцитах. По мнению ван дер Колка, из детской травмы может происходить все, что угодно: аутоиммунные расстройства, тревожность, депрессия, СДВГ, астма, мигрени, фибромиалгия и даже рак.
В 1994 году ван дер Колк пригласил в свою лабораторию восемь человек, которым, по их словам, не давали покоя воспоминания о травматических событиях. Он поместил каждого внутрь позитронно-эмиссионного томографа, отслеживающего активность мозга, и попросил припомнить эти переживания. Он ожидал увидеть на мониторе лишь яркие пятна в амигдале, которая активируется сильными эмоциями. Однако, по словам ван дер Колка, их амигдала выглядела сверх‑ возбужденной, как будто их организм реагировал на угрозу в этот конкретный момент. Он также заметил снижение ак‑ тивности в зоне Брока левого полушария — мозговом центре речи.
«Когда травмированным людям что‑то напоминает о прошлом, их правое полушарие реагирует так, словно породившее психологическую травму событие происходит прямо сейчас, — предположил он. — Так как работа левого полушария при этом подавляется, то они могут и не понять, что заново ощущают и повторно переживают прошлое, — они просто впадают в бешенство, ужас, сгорают от стыда либо впадают в оцепенение».
На основе этих исследований родилась история-объяснение. Любой из нас может быть введен в подобное реактивное состояние «телесными воспоминаниями», которые не всегда нам доступны и которые мы не всегда можем выразить словами. И если мы внезапно обнаруживаем, что разозлены или напуганы по необъяснимой причине, теперь мы знаем, что тому виной: травматическая память.
«Случившегося уже не отменить», — пишет ван дер Колк. Единственное, что остается, это начать работать с терапевтом, чтобы вытащить на свет и вновь разглядеть свою травму. «С чем, однако, можно разобраться, так это с отпечатками травмы на теле, разуме и душе: сдавливающим чувством в груди, которое можно назвать тревогой или депрессией; страхом потери контроля; постоянной готовностью к тому, чтобы столкнуться с угрозой или быть отвергнутым; ненавистью к себе; ночными кошмарами и болезненными яркими воспоминаниями; тем туманом, что мешает сосредоточиться на текущих задачах, в полной мере участвовать в своей жизни; неспособностью полностью открыться сердцем другому человеку».
В наше время, когда столь многие чувствуют себя потерянными и недовольными своей судьбой, появляется ван дер Колк и предлагает отпущение грехов на светский манер: ты не виноват. Это травма сделала тебя таким.
Не можешь сосредоточиться? Травма! Проблемы с отношениями? Травма! Тяжесть в груди? Травма! Рак, наркозависимость, беспорядочный секс, инсульт, хроническое раздражение кишечника? Травма, травма, травма, травма!
Во многих своих выводах ван дер Колк отталкивается от исследований, которые проводились с солдатами, прошедшими войну и страдающими от ПТСР. Однако, будучи зачарованы его идеей о том, что мы все — жертвы психической травмы, люди, никогда не имевшие опыта боевых действий (да и, в сущности, любого другого по‑настоящему брутального опыта), начинают выявлять у себя скрытые травмы путем умозаключений от конца к началу, то есть от разочарования в своей взрослой жизни к родителям, которые не так их воспитывали.
Ван дер Колк рассказывает историю человека двадцати шести лет по имени Марк, который обнаружил, что не способен к эмоциональному контакту с другими людьми и с большим подозрением относится к любой женщине, которая проявляет к нему интерес. В ролевой игре на сеансе групповой терапии ван дер Колка Марк рассказал, что в возрасте тринадцати лет подслушал, как его отец занимался телефонным сексом с его тетей. Спустя годы, когда мать Марка уже умерла, отец Марка женился на этой тете, ее сестре. Марка не пригласили ни на похороны, ни на свадьбу. Внезапно воспоминание ожило в сознании Марка: «Ты засранец, ты лицемер, ты разрушил мою жизнь», — кричал Марк участнику сеанса, игравшему роль отца.
«Подобные секреты становятся внутренними ядами — фактами, которые нельзя ни признать самому себе, ни при‑ знаться в них окружающим, однако которые все равно становятся шаблонами для дальнейшей жизни», — пишет ван дер Колк, смешивая язык биологии («яды») с языком эмоций.
Многим американцам знакома идея о том, что забытые или глубоко запрятанные детские переживания могут образовывать разрушительные «внутренние яды», которые необходимо вывести наружу, восстановив утраченную память с помощью психотерапии или гипноза. По мнению ван дер Колка, существует «много доказательств того, что травма может быть забыта с последующим возвращением воспоминаний о ней лишь многие годы спустя». Было время, когда эту идею знали под несколько иным обличьем и более скромным именем: «вытесненная память».
Самая серьезная катастрофа после лоботомии
Профессор психологии Гарвардского университета Ричард Макналли называет терапию вытесненной памяти «возможно, самой серьезной катастрофой, поразившей психиатрическую отрасль, со времен лоботомии». В 1990‑х годах вытесненная память стала центром скандала, в ходе которого было предъявлено много ложных обвинений и вынесено много громких, впоследствии отмененных приговоров. Он представлял собой, наверное, самую известную вспышку психотерапевтической ятрогении в Америке в XX веке. И важнейшей его фигурой был психиатр по имени Бессел ван дер Колк.
В 1990‑х ван дер Колк был одновременно главным автором и главным пропагандистом идеи о сохранении в организме глубоко запрятанных травматических воспоминаний, которые требуют вывода на поверхность с помощью терапевта. Он путешествовал по стране, давая показания в делах о вытесненной памяти на стороне обвинения, оспаривая свидетельства исследователей памяти, таких как Элизабет Лофтус и Харрисон Поуп, которые настаивали, что сама эта идея не слишком состоятельна с научной точки зрения. «Показания ван дер Колка имели решающее значение для лишения свободы невиновных людей», — писал Марк Пендерграст, научный журналист, подробно освещавший скандал с ложными воспоминаниями.
Статья ван дер Колка 1994 года, также озаглавленная «Тело помнит все», придавала выводам следствия научный вес. Ван дер Колк и по сей день не отрекся от этой теории; «науке вытесненной памяти» посвящена одноименная главка в его книге.
Профессор психиатрии Гарвардского университета Харрисон Поуп уже долгое время является одним из самых известных и активных критиков ван дер Колка и его теории вытесненной памяти. После разноса, устроенного ей Поупом, Макналли, психиатром из Университета Джонса Хопкинса Полом Макхью и другими, эта теория «практически исчезла из статей ученых, публикующихся в рецензируемых журналах», — сообщил Поуп в нашей электронной переписке. Однако с тех пор она с новой силой возродилась в массовом сознании, отчасти благодаря работе рядовых терапевтов, очарованных идеей детской травмы.
Я спросила Макналли, удивило ли его, что книга ван дер Колка провела больше полутора сотен недель в списке бестселлеров New York Times, — восседая на этой вершине как оракул, убеждающий доверчивых читателей, что их мозг, тело, вся жизнь лежат в руинах по причине вытесненной детской травмы.
«Я думал, битва за память закончилась. Мы же вроде победили, — откровенно признался мне Макналли. — И тут, о господи, — неужели все снова?»
Продавцы травмы
Габор Матэ — врач общей практики, переквалифицировавшийся в авторитета в области психотравмы. Не так давно он устроил прямую интернет-трансляцию своего терапевтического сеанса с принцем Гарри, доступную любому желающему по цене $33,9. В последнем своем бестселлере «Миф о норме» Матэ раскрывает читателям, под видом чего‑то долго утаиваемого, что каждый из нас — бракованный товар. И всем нам нужна помощь — помощь терапевтов.
«Событие является травмирующим, или ретравмирующим, только если оно умаляет человека, то есть делает его психически (или физически) более ограниченным, чем ранее, причем так, что этот эффект сохраняется», — пишет Матэ. Травма нарушает связь человека со своим телом. Если вы обнаруживаете у себя «ограничение способности чувствовать, думать, доверять, добиваться своего»; если вы обнаруживаете, что постоянное присутствие внутри вас боли и печали приводит вас к необходимости «систематически искать убежища в работе или навязчивом самоутешении или самостимуляции»; если вы чувствуете «потребность либо возвеличивать, либо принижать себя ради чужого признания»; если для вас недостижимо «ощущение благодарности за красоту и чудо жизни» — это «вполне можно охарактеризовать как тень, которую травма бросает на вашу психику, как нарушенную и невосстановленную целостность эмоционального мира, даже если величина t совсем мала» (готова поспорить, вы уже догадались, что означает t).
Заметьте, что этот перечень описывает практически любого из нас в какой‑то момент времени, и поэтому вывод о том, что нормальных людей просто не существует, кажется вполне логичным. Мы видим у Матэ описание симптомов в классическом стиле «что угодно и его противоположность» (например, потребность в самовозвеличивании или самоуничижении), так что по итогу практически любой может наткнуться на свой диагноз и решить: «Наверное, у меня была детская травма».
По мнению Матэ, симптомом психологической травмы, губительной для души и тела, может выступать практически любое свойство личности. Даже «быть приятным человеком». «Раз за разом именно «приятные» люди — то есть те, кто с навязчивым постоянством ставил чужие ожидания и потребности выше своих собственных и подавлял свои так называемые негативные эмоции, — приходили на прием моей общей практики с хроническими болезнями или оказывались пациентами паллиативного отделения больницы, которым я руководил», — пишет Матэ. «Меня поразило, что у таких пациентов чаще обычного встречался рак и были более неблагоприятные прогнозы. Причина, я полагаю, проста: вытеснение подрывает способность человека защищаться от стресса».
Выведенная Габором Матэ мрачная закономерность — что у его по‑человечески приятных пациентов чаще встречался рак (и были худшие прогнозы), — конечно, не может не поражать. Насколько оно статистически верно — другой вопрос. Вполне вероятно, что люди, которые с навязчивым постоянством ставят чужие потребности выше своих, также могут не находить времени для периодических маммограмм и колоноскопий или дольше остальных игнорировать начальные симптомы рака. Однако Матэ считает, что нашел другую причину: вытеснение.
На самом деле Матэ забирается еще глубже. Мы не только несем в себе травму, которую пережили сами, — мы храним и те, что пережили наши родители или предки. «Травма в большинстве случаев передается из поколения в поколение, — пишет Матэ. — Наследственная цепь идет от родителя к ребенку, тянется из прошлого в будущее. Мы передаем потомству то, что оставили неразрешенным в себе».
«Нормальное» всегда было пустым множеством, говорит нам Матэ. Он сам тоже ущербен. Около десяти лет назад коллега и соратник Матэ, ван дер Колк, сообщил ему об этом на рабочей конференции. Как‑то за обедом он посмотрел в глаза Матэ и сказал: «Габор, тебе нужно перестать повсюду таскать за собой Освенцим».
Для Матэ это был момент откровения, ибо младенцем он смог уцелеть во время холокоста, находясь на попечении чужого человека, а потом тетки, пока родители не смогли его забрать. «В тот момент Бессел увидел меня. Несмотря на все хорошее в моей жизни, несмотря на любовь, радость и огромное везение, тоже выпавшие на мою долю, эта внутренняя безысходность всегда пряталась во мне как тень, готовая потушить все светлое, как только что‑то застопоривалось или не получалось, и даже в ничем не примечательные, не спровоцированные обстоятельствами моменты».
По-видимому, ван дер Колку позволено говорить «выбрось из головы» даже пережившим холокост, если дело касается их травмы. Никто больше на это не осмеливается.
Представление о «тени, которую травма бросает на психику», всерьез переиначило практику психотерапии, образования и того, как мы воспитываем своих детей. Вооружившись палитрой из наукоподобных выводов и правдоподобных метафор, Матэ и ван дер Колк нарисовали нам картину мира, каждый фрагмент которой переливается оттенками психотравмы. Идея о том, что каждый из нас несет в себе повреждения, полученные в детстве не только нами, но даже нашими предками, стала обязательной чертой нашего коллективного автопортрета.
Некоторые из ученых-психологов, с которыми я беседовала, считают, что эта картина полностью ошибочна. Они старательно демонстрировали мне, что такая теория противоречит результатам самых лучших научных исследований. Более того, в своей работе они пришли к обратному выводу: среднестатистической нормой является не перманентная травмозависимая реактивность, а устойчивость. Даже у детей, испытавших воздействие самых отчаянных обстоятельств — нищеты, алкоголизма в семье, семейной нестабильности, психических заболеваний родителей (кроме наиболее затяжных тяжелых случаев), — в исследованиях преимущественно наблюдается одна и та же черта: психологическая устойчивость.
«Воспоминания не хранятся «в теле» [то есть в мышечной ткани], и само понятие «телесных воспоминаний» чужеродно для когнитивной нейробиологии памяти», — писал Макналли в статье, опровергающей тезис ван дер Колка. Если вы пережили потенциально травматическое событие, с высокой вероятностью вы будете помнить его явственно. Нет никаких доказательств того, что даже люди, пережившие самые тяжелые травмы, хранят свои воспоминания подспудно или что эти воспоминания могут сохраняться где‑то вне центральной нервной системы.
Идея о том, что мы носим в своем теле психологическую травму своего более юного «я» — не говоря уже о травмах предков, — может быть всего лишь рекламной кампанией в поисках товара.
Профессор Мартин Селигман, лауреат премии АПА за пожизненный вклад в психологию, проанализировал и обобщил исследования детской травмы следующим образом: «Серьезные травмы детского возраста могут оказывать некоторое влияние на личность взрослого человека, однако это влияние едва фиксируется… Согласно этим исследо‑ ваниям, ничем не оправдано возложение вины за ваши взрослые трудности — депрессию, тревожность, неудачный брак, употребление наркотиков, сексуальные проблемы, проблемы с трудоустройством, битье детей, алкоголизм, раздражительность — на то, что произошло с вами в детстве».
Между тем многие из моих знакомых были совершенно убеждены в том, к чему я начинала относиться все с большим и большим подозрением: что наше тело покрыто психотравмами как невидимыми татуировками. Что любое резкое слово, сказанное нами детям, любое наказание — вообще любой повод для их сомнения в нашем одобрении — оставляет в их душе неизгладимые шрамы. Плюс — и это самое неправдоподобное — что учителя, которые обращаются с детьми как с солдатами, недавно вернувшимися из окопов Вердена, им этим помогают.
Младшеклассники — это не ветераны боевых действий
В 2001 году, при участии ван дер Колка, была основана Национальная сеть детского травматического стресса (National Child Traumatic Stress Network), в которую теперь входит больше 150 центров по всей стране. Организация разработала «травмоориентированные» программы для школ, органов ювенальной юстиции и учреждений опеки, а также помогла привести в классы больше «травмоориентированных преподавателей».
Это детище ван дер Колка научило целое поколение учителей запросто переходить в своих рассуждениях от томограмм страдающих ПТСР взрослых к маленьким носителям неблагоприятного детского опыта. «Наша цель во всех этих начинаниях, — писал он, — внедрить результаты нейробиологии в повседневную практику».
Но из этого ничего не получится. Как говорит Джеймс Макгоу, почетный профессор нейробиологии Калифорнийского университета в Ирвайне, подходить к детям, растущим в тяжелых обстоятельствах, с той же логикой, что и к жертвам ПТСР, пережившим травматическое событие, это ошибка. С точки зрения нейробиологии, это совершенно разные явления. «Он [ван дер Колк] смешивает состояния, возникающие в ходе формирования эмоционального опыта, с устойчивыми состояниями травмы, наблюдающимися в течение длительного времени», — сказал мне Макгоу.
В том, что касается мозга, существует огромная разница между внезапным потрясением — когда экипаж твоей машины на твоих глазах погибает от взрыва на самодельной мине — и мучительным давлением, которое годами испытывает ребенок, растущий с отцом-алкоголиком. Мы можем называть «травмой» и то и другое, но с точки зрения воздействия на мозг это совершенно разные типы событий.
«Когда мы говорим о формировании травмы в течение долгого временного промежутка, скажем у игнорируемого ребенка, — это совершенно другой вопрос», — сказал Макгоу. И было бы ошибкой, если не просто жульничеством, делать выводы нейробиологического характера о детях, пострадавших от отсутствия надлежащего ухода, на основе изучения солдат, переживших отдельный внезапный шок.
Томограммы мозга солдат и жертв несчастных случаев с ПТСР не обязательно сообщают нам что‑то полезное о мозге детей, которыми пренебрегали родители или которые выросли в условиях постоянного насилия со стороны кого‑либо из них. Экстраполировать одно на другое было бы ошибкой. Дети, которых игнорировали или постоянно третировали в семье, нуждаются в помощи и поддержке. Объединение их в одну категорию с ветеранами боевых действий не даст им ни того ни другого.